Звуки за окном стали совсем странными и ни на что не похожими. Павел тяжело лёг на бок, опершись на здоровую руку. Его недолгий сосед по палате, рыжий болтун-солдат, оставшийся без ноги, подвесил кусок сала за нитку. Судя по всему, синице не хватило
возможности просто клевать мёрзлое сало, и сейчас она пыталась перегрызть нитку и унести весь кусок. Но вощённая нитка не поддавалась. Павел некоторое время наблюдал за синицей, а потом прикрыл глаза. После шума казарм оказаться одному в палате было непривычно. Тишина казалась почти неправильной, но удивительно успокаивающей. Вспомнилась другая тишина. Вероятно подвывания ветра с аккомпанементом голоса братца нельзя было так называть, но впечатление они оставили именно такое. Тишина и покой? Павел немного удивился, проанализировав свои ощущения. А. Ну да. До вечного покоя там оставалось совсем немного. А вот то, что потом ему пришлось выслушать, лёжа в больничной избе, покоя уже не приносило.
Первое, что он услышал, придя в себя, было бурное обсуждение того, что он послужил подстилкой подпоручику.
Да я сам его тащил, что б его. С виду с одного удара пришибить можно, а тяжёлый, скотина! И не было на нем застёгнуто ни кителя, ни даже рубахи. Так и сверкал своими «прелестями», тьфу, голос захлёбывался и не успевал за собой же. Взрывался всплесками негодования, что его слова могли поставить под сомнение.
Ты б поостерегся, Паныч. Всё ж таки про подпоручика говоришь, у этого голос был моложе и гуще. Обстоятельный голос.
Да кто про вашего дражайшего подпоручика говорит? Покажи мне? голос дал петуха. Про Пашку я, так его растудыть. Вон он лежит. Аки перл прекраснейший. В пять одеял укутан да на матрац уложен.
Нехорошо ты, Паныч. Нехорошо.
Значится так, Большегрудов. Ты меня не учи. Тебе, яйцу, до моего ума ещё расти и расти. Всё с Ивановым так и было. Слово в слово. Услыхал тогда я голос, зовущий на выручку, сказал прапорщику, а там и остальные почуяли. Склонились мы над ущельем, откуда голос шёл, а там подпоручик шапкой машет, зовёт нас, а у самого всё лицо так и в слезах. И текут слёзы-то, текут и горят, что твои пуговицы на груди. А под ним Пашка лежит. Аполлинарий Кириллович. Вытащили мы Алексея Кирилловича, он со всеми нами троекратно поцеловался. «Спасибо, братцы, говорит, выручили вы меня». А мне даже хотел шарф свой отдать. Офицерский. В нём серебра чистым весом два фунта будет! голос сделал многозначительную паузу. Но нам что? Нам ничего не надо, мы и за спасибо рады стараться, ваше благородие.
Ты про ефрейтора рассказать хотел, заметил густой.
Так а я про что? Я же про него и говорю, голос потускнел. Ефрейтора мы сразу вытащили. Ещё до Петропавловского. Плох он очень был. Рука набок сворочённая, лицо кровью залитое, а рожа ещё паскудней стала. Во-о-от так вот челюсть сворочена была. Да ты и сейчас поглядеть можешь.
Павел почувствовал, как над ним кто-то склонился. Глянул сквозь ресницы, но человек уже убрал голову.
Смотрю я на его рожу и думаю, зазнался ты, Пашка, ой зазнался. Новую дуэль устроил, как пить дать. Как не стало сил смотреть на его рожу гадкую и опустил глаза, глядь а из-под шинели кожа голая виднеется. А тогда мороз как раз ударил, мы все бешметы под шинели надели, а у него кожа голая! Вот те крест!
Грелись они видно, Паныч. Сам говоришь, мороз был.
Да оно понятно, что грелись. Да только на подстилку и годится сукин сын этот.
Голоса утихли. Помолчали какое-то время, а потом торопливый тоскливо протянул:
Эх, скучно с тобой, Георгий, шуток ты не понимаешь.
Второй только вздохнул.
Павел открыл глаза и уставился в потолок. Шум, производимый синицей, начал раздражать. И зачем только его братцу вздумалось его раздевать? Грелся он, видите ли. А расхлёбывать последствия кто будет? Правильно, Павел Кириллович будет. Хоть бы застегнуть потом додумался. Павел закатил глаза, выдохнул и попытался уснуть.
У Алексея болела нога. Болело не только в простреленном колене и вывихнутой лодыжке, тянуло всю ногу и даже отдавало в плечо. Доктор, проводивший осмотр, сказал, что ему крупно повезло, что не развилась инфлюэнца и ногу не отняли. А после заявил, что хотя теперь ему на балах не сверкать, карьере нога не помешает.
Алексей свернулся на жёстком матрасе в клубок и задумался. Нога была наименьшим злом. Последний разговор с полковником Яблонским прошёл тяжело. Полковник в этот раз даже не взглянул на него. Седые усы полковника потеряли былую жизнерадостность и уныло свисали на губы. Морщины и так покрывавшие всё лицо рыболовной сетью углубились. Он мрачно перебрал бумаги:
Снова, подпоручик?
Прошу прощения?
А вот эти ваши игры отставить. Снова, говорю, в дуэль ввязались?
Что? Алексею даже в голову не приходило такое истолкование происшествия. Нет. Мы производили дозор, когда на нас напали черкесы.
Черкесы, значит. Поразительная у вас везучесть, подпоручик. Второй раз свирепые горцы скачут за вами, а вы
шашкой отбиваете на лету пули.
Алексей покраснел, вспомнив предыдущий разговор и свою неудачную попытку соврать:
Но это правда. Вы легко можете убедиться, спросив любого, кто нас вытаскивал. На дне ущелья лежит тело черкеса, который был застрелен ефрейтором Ивановым.