Шрифт
Фон
II. «В кухне крыса пляшет с голоду»
II
В кухне крыса пляшет с голоду,
В темноте гремит кастрюлями.
Не спугнуть ее ни холодом,
Ни холерою, ни пулями.
Что беснуешься ты, старая?
Здесь и корки не доищешься,
Здесь давно уж злою карою,
Сновиденьем стала пища вся.
Иль со мною подружилась ты
И в промерзшем этом здании
Ждешь спасения, как милости,
Там, где теплится дыхание?
Поздно, друг мой, догадалась я!
И верна и не виновна ты.
Только двое нас осталося
Сторожить пустые комнаты.
III. «Рембрандта полумрак»
III
Рембрандта полумрак
У тлеющей печурки.
Голодных крыс гопак,
Взлетающие шкурки.
Узорец ледяной
На стеклах уцелевших,
И силуэт сквозной
Людей, давно не евших.
У печки разговор,
Возвышенный, конечно,
О том, что время вор,
И все недолговечно.
О том, что неспроста
Разгневали судьбу мы,
Что родина свята,
А все мы вольнодумы,
Что трудно хоронить,
А умереть не трудно
Прервав беседы нить,
Сирена стала выть
Истошно так и нудно.
Тогда брусничный чай
Разлили по стаканам,
И стала горяча
Кишечная нирвана.
Затихнул разговор,
Сирена выла глуше
А время, старый вор,
Глядя на нас в упор,
Обкрадывало души.
Ночные дежурства
I. «Связисты накалили печку»
I
Связисты накалили печку,
Не пожалели дров.
Дежурю ночь. Не надо свечку,
Светло от угольков.
О хлебе думать надоело,
К тому же нет его.
Все меньше сил, все легче тело.
Но это ничего.
Забуду все с хорошей книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом двигай,
Не встану, так слаба.
Пьяна от книжного наркоза,
От выдуманных чувств
Есть все же милосердья слезы,
И мир еще не пуст!
II. «На крыше пост. Гашу фонарь»
II
На крыше пост. Гашу фонарь.
О, эти розовые ночи!
Я белые любила встарь,
Страшнее эти и короче.
В кольце пожаров расцвела
Их угрожающая алость.
В ней все сгорит, сгорит дотла
Все, что от прошлого осталось.
Но ты, бессонница моя,
Без содрогания и риска
Глядишь в огонь небытия,
Подстерегающий так близко.
Завороженная, глядишь
На запад, в зарево Кронштадта,
На тени куполов и крыш
Какая глушь! Какая тишь!
Да был ли город здесь когда-то?
III. «После ночи дежурства такая усталость»
III
После ночи дежурства такая усталость,
Что не радует даже тревоги отбой.
На рассвете домой возвращалась, шаталась,
За метелью не видя ни зги пред собой.
И хоть утро во тьме уже ртутью сквозило,
Город спал еще, кутаясь в зимнюю муть.
Одиночества час. Почему-то знобило,
И хотелось согреться, хотелось уснуть.
Дома чайник вскипал на железной времянке,
Уцелевшие окна потели теплом,
Я стелила постель себе на оттоманке,
Положив к изголовию Диккенса том.
О, блаженство покоя! Что может быть слаще
И дороже тебя? Да святится тот час,
Когда город наш, между тревогами спящий,
Тишиной утешает недолгою нас.
За водой
Привяжи к саням ведерко,
И поедем за водой.
За мостом крутая горка,
Осторожней с горки той!
Эту прорубь каждый знает
На канале крепостном.
Впереди народ шагает,
Позади звенит ведром.
Опустить на дно веревку,
Лечь ничком на голый лед,
Видно, дедову сноровку
Не забыл еще народ!
Как ледышки рукавички,
Не согнуть их нипочем.
Коромысло с непривычки
Плещет воду за плечом.
Кружит вьюга над Невою,
В белых перьях, в серебре
Двести лет назад с водою
Было так же при Петре.
Но в пути многовековом
Снова жизнь меняет шаг,
И над крепостью Петровой
Плещет в небе новый флаг.
Не фрегаты, а литые
Вмерзли в берег крейсера,
И не снилися такие
В мореходных снах Петра.
И не снилось, чтобы в тучах
Шмель над городом кружил
И с гудением могучим
Невский берег сторожил.
Да! Петру была б загадка:
Лязг и грохот, танка ход,
И за танком ленинградка,
Что с винтовкою идет.
Ну, а мы с тобой ведерко
По-петровски довезем.
Осторожней! Видишь горка.
Мы и горку обогнем.
20 декабря 1941
«Смерти злой бубенец»
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю!
Сложат, пятки вперед,
К санкам привяжут.
Всем придет свой черед,
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж невмочь
От голода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой,
Съешь мой смертный паек,
За два дня вперед взятый.
Февраль 1942
На улице
I. «Иду в темноте, вдоль воронок»
I
Иду в темноте, вдоль воронок.
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребенок
И просит у матери хлеба.
А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
Не плачь, потерпи, мой хороший,
И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую,
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу я.
II. «На салазках, кокон пряменький»
II
На салазках, кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
«У моей, вот тоже, дочери,
Схоронен вчерась.
Бог прибрал, и, слава господу,
Легше им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих со́ ста грамм».
Труден путь, далек до кладбища,
Как с могилой быть?
Довезти сама смогла б еще,
Сможет ли зарыть?
А не сможет сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки,
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче умереть.
III. «Шаркнул выстрел. И дрожь по коже»
III
Шаркнул выстрел. И дрожь по коже,
Точно кнут обжег.
И смеется в лицо прохожий:
«Получай паек!»
За девицей с тугим портфелем
Старичок по панели
Еле-еле
Бредет.
«Мы на прошлой неделе
Мурку съели,
А теперь этот вот»
Шевелится в портфеле
И зловеще мяукает кот.
Под ногами хрустят
На снегу оконные стекла.
Бабы мрачно, в ряд
У пустого ларька стоят.
«Что дают?» «Говорят,
Иждивенцам и детям свекла».
Шрифт
Фон