Как-то вечером Лукия вышла в сад. Села на скамейку, тихонько затянула песню. Это была ее любимая песня, которой она когда-то научилась от Рузи:
Терен, терен бiля хати,
В нього цвiт бiленький.
А хто любить очi карi
А я голубенькi...
Луна мягко светила сквозь вишневые ветви. Лукия закинула руки за голову, закрыла глаза и, забыв про все на свете, запела во весь голос:
А я люблю голубiї,
Я на них дивлюся.
Брешiть, брешiть ворiженьки,
Я вас не боюся!
Чистый девичий голос то взмывал кверху, трепеща в вышине, как жаворонок крыльями, то стремительно падал вниз и грудью бился о сырую землю. Точно кровью исходя, он неожиданно стихал. Последний звук обрывался словно тоненькая паутина, но долго еще звонко катилось по селу серебряное эхо. Оно катилось, как чистый кристальный поток, грозные буруны уже настигали его, но вновь взвивался вверх, все выше и выше, нежный и сильный девичий голос:
Брешiть, брешiть, ворiженьки,
Добрешетесь лиха!..
Должно быть, долго пела Лукия, потому что, когда кончила, луна уже поднялась высоко, длинные тени легли по подворью. Где-то совсем близко затрещала изгородь, зашумело несколько голосов. Лукия встала и удивленно посмотрела в сторону перелаза, где увидела освещенные луной фигуры селян. Они склонились на тын, попыхивали красные огоньки самокруток, кто-то несколько раз повторил имя Лукии.
Девушка не поняла, что случилось, почему это люди собрались у их двора. Смущенная, она хотела юркнуть в дом, но Лаврин преградил ей дорогу. Он был сам не свой, с изумлением смотрел на девушку, словно видел ее впервые. Его освещенные луной глаза были большие-большие и глубокие. Они искрились лунными блестками. Лаврин почему-то шепотом умолял Лукию спеть еще.
Я не знал, что ты так поешь, быстро сказал он. Гляди, люди со всей слободы сошлись...
Только теперь Лукия поняла. Все слушали ее пение. Девушке стало очень стыдно, она не знала, что ее слушают. Она вырвалась из рук Лаврина, убежала в дом.
Глава двадцать восьмая НА КЛИРОСЕ
Чего я там не видала? упиралась Лукия.
Значит, надо, уговаривала Хвеська, батюшка зовут. Так и сказали: «Приведи сейчас же Лукию...»
Растерявшаяся, как и Лукия, старушка Федора торопливо поправляла на себе зеленый повойник, точно не Лукии, а ей предстояло идти к попу.
Зачем же все-таки батюшка зовет ее? допытывалась она у Хвеськи. Вот горюшко, нет дома ни старика, ни Лаврина не с кем посоветоваться.
Тогда Хвеська предприняла более решительные шаги. Она схватила Лукию за руку, потащила ее к двери:
Пойдем, а то мне от батюшки так попадет, что я и знать не буду, на какую половину мне сесть...
Это совсем уже сбило с толку старушку Федору, которая и без того была до крайности удивлена:
Вот так сказала! Чтобы батюшка был способен так гневаться?
О-о, ответила уже из сенцев Хвеська. Они на людях кротки, а дома могут и кочергу схватить...
Но спохватившись, что эти слова могут произвести плохое впечатление на Лукию и та откажется идти, Хвеська добавила:
Да не бойся, тебя он не тронет. По-хорошему про тебя расспрашивал.
Отец Сидор встретил Лукию на балконе. Священник был в прекрасном настроении.
Привела, коротко доложила Хвеська.
А, хорошо, хорошо. Сбегай-ка к матушке, Хвеська. Да свиньи у тебя почему-то не спокойны. Иди, иди...
Хвеська убежала, а отец Сидор повел Лукию в дом, прямо к фисгармонии.
Садись, Лукия, пригласил. Ты, я слышал, хорошо поешь? Люди говорят, да и сам я вчера вечером слышал. Это у тебя дар божий, Лукия. Нельзя его просто так на ветер разбрасывать. Садись, садись. Знаешь, зачем я тебя позвал? С твоим голосом грех не славословить господа бога. Хочешь в нашем церковном хоре петь? По субботам и воскресеньям, накануне больших праздников, а в самые праздники во время отправления служб... Жалованье будешь получать. Я уже советовался со старостой за каждую службу будешь по двадцать копеек получать. Тебе только так платить будем, а ты помалкивай, никому ни слова об этом. Как на это смотришь?
Поп уставился
на девушку оловянными глазами, поглаживая черную цыганскую бороду. Лукия не знала, что и говорить. Мысли носились в голове, точно растревоженный рой. Да это же счастье. Просто большое счастье свалилось на нее с неба. Но почему так боязно? Почему сердце так стучит в груди?
Думай, Лукия, думай, подбадривал отец Сидор. Какие молитвы умеешь петь?
Лукия пела и «Отче наш» и «Херувимскую»...
Священник заиграл на фисгармонии «Отче наш».
А ну, спой.
Лукия запела. Голос ее дрожал от волнения, поэтому пение казалось еще более вдохновенным, торжественным.
Вечером отец Сидор сам пришел к деду Олифёру. Так, мол, и так. Уговорите свою приемную дочь петь в хоре.
Долго уговаривать не пришлось. Спустя несколько дней Лукия уже пела в церкви, а вскоре принесла домой первые заработанные деньги.
Лаврин скривился, когда услышал, что Лукия будет петь в хоре:
Тяжелы поповские деньги...
Но старушка Федора напустилась на сына:
Не поповские, а божеские! Церковное пение богу угодно.
Лаврин не стал возражать, он промолчал, махнул рукой.
Дед Олифёр радовался. О-о-о, и он не зарабатывает на рыбе столько, сколько его приемная дочь своим голосом. Старый рыбак почувствовал глубокое уважение к девушке. Захотелось и ему показать, что он далеко не последний человек на селе. А то как же, разве кому-нибудь доводилось вытаскивать таких щук, какие вылавливает дед Олифёр. Кто поймал старую щуку, в животе которой обнаружили серебряное кольцо? Дед Олифёр поймал! До сих пор этот перстень носит одна из многочисленных крестниц деда. А разве не было такого случая, когда огромный сом, схватив крючок, стащил деда Олифёра с лодки? Думаете, дед растерялся, выпустил добычу? Ничуть не бывало! Схватился рукой за вербу, вскарабкался на берег и привязал толстый шнур к дереву. Вырвать вербу с корнем сом оказался неспособным, а дед с помощью других рыбаков захватил его в плен.