Пожалуй, вряд ли стоит подробно рассказывать о том, как в нелегких условиях Севера велась племенная работа по улучшению породности скота, как в течение многих лет скрещивали разные породы, пока, наконец, не вывели свою, хорошо приспособленную к суровому климату и высокопродуктивную. Если отбросить боязнь громких слов, свойственную Василию Ивановичу и его товарищам, это был настоящий подвиг, подвиг зоотехников во главе с Георгием Калюжным, доярок, скотников, трактористов, агрономов. Подвиг, позволивший спасти от цинги, желтухи, куриной слепоты и других болезней тысячи людей.
Просто сказать: «осваивать земли». Куда труднее было решить, как это сделать при мизерном количестве техники, да еще в этих краях. Лесотундра это не степь. В Печорском монастыре участок под луг в семнадцать гектаров осваивался семнадцать лет. Отставной подполковник Бейтнер в Архангельской губернии целых пятнадцать лет вкладывал труд и свою пенсию в участок тундры, надеясь залужить его. Не удалось.
Казалось бы, все попытки в прошлом обуздать тундру свидетельствовали о том, что и затея энтузиастов Инты обречена на провал. Тем более что рекогносцировочные изыскания, проведенные в бассейне реки Усы, дали неутешительные выводы. Сенокосы и пастбищные ресурсы, выявленные экспедицией, позволяли содержать не более четырехсот голов малопродуктивного скота, причем надо было завозить довольно большое количество концентрированных кормов с юга.
И все же, вспомнив опыт Андрея Журавского, было решено начать наступление на лесотундру, чтобы отвоевать у нее луга и пашни.
Это была ни на минуту не прекращающаяся битва с природой, в которой силы были далеко не равны. Даже
Потому что дорога ему эта земля, много труда вложил он, чтобы заставить ее дарить людям радость.
И не тянет вас на Украину? спросил я его.
Тянет, признался он и, будто извиняясь, со смущенной усмешкой добавил. Но, знаете, говорят, что трудные дети, с которыми много возиться приходится, родителям почему-то дороже. Вот, к примеру, теща моя. С нами почти не живет, потому как мы с женой ладим. А все больше у другой дочери или у сына: там семьи не очень дружные, понимаете? Извиняйте, если что не так сказал Михаил Яковлевич, кольца привезли?
Пошел по шерсть, воротился стриженый, сердито буркнул тот. Нет на складе, обещали дня через три.
Вспыхнул яростный спор о запчастях, о том, что с таким техническим снабжением работать совершенно невозможно, что он, Степан, не отвечает, если график сорвется. Отгрохотал, отсверкал молниями взаимных упреков и крепких словечек в адрес начальства спор, похожий на короткую летнюю грозу. И снова взревели моторы машин, двинулись в атаку на тундру тракторы и кусторезы, бульдозеры, дисковые и рельсовые бороны.
Нет, что ни говори, зимой все же лучше, вздохнул Михаил Яковлевич. И кочки легче срезать, когда подмерзнут, и кустарник на холоде хрупким становится. Эх, скорей бы зима, что ли!
В общем, это было весьма странное пожелание для мест, где сравнительно теплый период длится не более двух-трех месяцев. Но, видимо, у Михаила Яковлевича и его механизаторов были веские причины с нетерпением ожидать холодов.
Низко над нашими головами прогудел АН-2, четырехкрылый воздушный работяга, которого здесь ласково зовут «антоном», «антошей». Михаил Яковлевич погрозил самолету кулаком и крикнул, будто пилот мог его услышать:
Ты мне не портачь, как в прошлый раз, ветер учитывай, а то плакали твои денежки!
Что это вы на него?
Чтоб дело по-настоящему делал, за это ему платим, ворчливо ответил Михаил Яковлевич.
Однако долго сердиться он не умел, жизнерадостная, веселая натура брала верх над всякими неприятностями. Уже шутливо он рассказал, как недавно летчики обмишулились, не сделав поправки на снос и опылив ядовитым препаратом не лесотундру, а реку Косью и ее пойму.
В результате опыления древесная растительность засыхает, и впоследствии ее легче удалять с осваиваемых участков. Если же не применять опыления, то после работы кусторезов и бульдозеров от оставшихся в земле невыкорчеванных корней в первое же лето появляется буйная поросль, достигающая высоты более метра.
Вон сколько повылезало, с досадой показал он на гибкие зеленые прутья, видневшиеся на распаханном поле тут и там. Плакучая ива. Здесь не ей приходится плакать, а нам от нее! И до чего ж упряма, каналья! Доброе, так то само не хочет расти, выхаживаешь его, как с родным дитем нянькаешься, а эта прет и прет из земли, точно на дрожжах!..
Катерок, зарываясь носом в волны, деловито тарахтел движком. Мимо проплывали низкие, пологие берега. В разрывах прибрежного ивняка то там, то здесь вдруг появлялись поля, на которых матовым серебром поблескивали на солнце мягкие волны овса. А совсем еще недавно, год или два назад, здесь была заросшая кустарником тундра, моховые болота, непроходимая чащоба, где рождались, старились, умирали и гнили тысячи кривых деревьев.
Уже в Инте на вокзале я зашел в буфет. И совсем иными глазами, не как прежде, посмотрел на бутылки с молоком, кефиром и сливками, на творожные сырки. Они стоили копейки, как и в Москве. Но теперь-то я знал цену этому полярному молоку, знал, каким большим трудом оно добыто. Здешнее, собственное, непривозное, северное молоко.