и она все равно была с ним. Хорошо, что отмучилась. Вчера ей вроде не было больно, просто ослабела, устала.
Нэйт уже не раз чуял смерть. Когда Нелсон, брат, умер тогда в больнице в Гарстоне, Нэйт как раз выбирал для двери попу доски, и вдруг он все понял про брата, которого любил и ненавидел, чтил и боялся, и на другой день он пошел в больницу, и ему сказали, когда умер брат, и оказалось он умер точно в тот час.
Теперь он встал и подошел к окну. Ему в лицо пахнуло левкоями. Высоко над лесом плыл месяц. От новой смерти притихла ночь.
Вот он стрелял птиц, сворачивал шеи курам, и все потому, что в нем кипела ярость. Стрелять было незачем. Он вел себя плохо. Но теперь девочка тут, а то все кончилось, больше так стрелять он не станет. Зло с него сошло.
И он заснул.
За ним прислали спозаранок, а он их боялся и, когда увидел их у двери, понял, как они ненавидят его и винят. Хэллоран, весь красный от гнева и слез, вонзил глаза в Нэйта Туми.
Иди. Делай свое дело. Давай.
Опять он пошел за Эмми Хэллоран по ступенькам. Наверху она оглянулась, дохнула ему в лицо:
Вот. Ругается. Говорит, зачем тебя впустила. Он не велел. Нэйт стоял тихо. Он понимал ее беду и упрек, и ему хотелось объяснить ей, что так лучше и это не страшно, что умерла ее дочка. Он ничего не мог тут поделать, он ничего не мог сказать.
Он думал, что, когда увидит ее мертвую, ему тоже станет обидно и горько, а ему стало легко. Так он и знал. Ей теперь все равно. Сквозь кожу просвечивали жалкие косточки, у нее был совсем маленький размер. Лицо застыло и не страдало, а гладкий лоб сиял, как шелк. Больше она не придет к нему в мастерскую, но это не страшно, он был с ней, когда она умирала, а больше ему ничего не надо, больше он не заслужил.
Зато он жалел отца с матерью, жалел Эмми, она стояла в ногах постели и ломала пальцы, и Хэллорана он жалел, тот не понял, не принял. Почему же у самого-то у Нэйта на душе другое? Просто он понял правду.
Он снял мерку, отложил карандаш и тетрадку, посмотрел снова на тело и загрохал вниз по ступеням.
Хэллоран ждал его на дорожке, у него распухли, покраснели глаза, ходили челюсти.
Он сказал:
Заявился. Смерть нам принес. Пришел и убил. Ты
Нэйт смотрел на него и даже головой качнуть не мог. Так он и знал. Он же Туми, гробовщик. Его не любят, ему не верят.
Ты
Подоспела Эмми Хэллоран и схватила мужа за руку.
Все ты
Глаза у него бегали от муки и ярости, он метнулся вперед и всадил кулак Нэйту Туми в лицо. Нэйта ударило, как молнией. Он повалился, в голове все плыло, глаза застлала кровь. Он упал и как будто только и ждал этого за свою вчерашнюю злобу, за птиц, которых он так ужасно, бешено лишил жизни, и чуть не с облегченьем он ощутил касанье земли, и его ножом полоснула боль.
Он лежал, кажется, ужасно долго, а потом медленно поднялся на ноги, ладонью отер кровь с лица и увидел, что он один, Хэллораны ушли в дом и его оставили. У него разламывалась голова. Но он успокоился. Так ему и надо, все по заслугам, раз он любил ее и знал, когда она умерла, раз он Туми и он калека. Чего еще ждать от Хэллорана, ведь тот от горя сам не свой. Хэллоран не виноват.
Сияло солнце и бросало Нэйту за спину тень, густую и темную на светлом. Очень медленно он побрел в плотницкую тесать гробик; один на один со своей тишиной.
Человек-слон
Вильям расспрашивал насчет пруда, он беспокоился, на что он теперь будет похож и какой величины он теперь будет.
Такой же, как раньше. Что за глупый вопрос.
И в нем не будет нисколько воды?
Так не говорят. Говорят «в нем совсем не будет воды».
Ага. А яма большая будет?
Яма? Какая еще яма? Подыми-ка руки.
Мыльная пена закапала из-за ушей вниз, ему на грудь. По краям ванны, когда шевелилась вода, толкалась серая накипь. Он старался представить себе Круглый Пруд, к которому ходил каждый день, совершенно пустым, без воды и без водной зыби посередке, но у него ничего не получилось, он ничего не мог вообразить, и его мучила неизвестность.
Ну, ямы не будет, а что будет?
Няня нагнулась, и в ванну из подобранных рыжих волос плюхнулась заколка.
Грязь будет. Встань-ка. Над верхней губой у нее выступили рядком капли пота. Она поскорей выудила заколку. Он испугался, как бы на нее опять не нашло, находило всегда ни с того ни с сего, и тогда в комнатах делалось душно и противно дышать. Поэтому он не спросил, куда денутся утки. Просто он представил себе уток, каждую в отдельной клетке, без
воды; сторожа будут кормить их хлебными крошками, а потом за перепончатые розовые лапки уток подвесят к рейке в магазине Мерчисона «Мясо-птица».
Няня Фосет уже терла его очень сухим полотенцем.
Сперва у него была другая няня, он запомнил только ее запах, усталое лицо и тоску, которая от нее шла. «Я воспитана в старых правилах, объявила она, когда приехала, я привыкла к самым лучшим домам».
И она настояла на том, чтоб в воспитание никто не вмешивался, чтоб из его меню полностью исключили сладкое, чтоб прогнали уборщицу, которая ругалась скверными словами.
Зато она решительная и на нее можно положиться, говорила мама Вильяма, потягивая сигарету в жемчужно-серой гостиной. С ней так легко, так удобно.