Значит, на банкет к мэру, что ли?
Глупенький, это же весной. А теперь ноябрь.
А куда вы едете? Скажи.
Просто поиграть в винт с мистером и миссис Темплтон. Понял?
Он знал, что винт такая игра, в нее играют, сидя за столом с картами, но каждый раз, когда он слышал эти слова, он одно и то же воображал большой-большой винт, и маму, и папу, и Темплтонов, и Хоулэйков, и Эскю-Фишеров, и как все они держатся за этот самый винт и во что-то его ввинчивают. И все в вечерних платьях и костюмах.
Зачем мне к тете Спенсер? Пусть лучше я дома останусь и кто-то со мной посидит!
Но я же тебе объяснила: мы задержимся допоздна, и просто так гораздо удобней. Ну, доедай морковочку.
Молока осталось чуть-чуть, на донышке. Он заглянул в чашку и вспомнил маму в бледно стекающем шифоновом платье. У Темплтонов свой «Отель Королевского Парка», он выходит на эспланаду. В саду у них чилийское дерево, густое и темное, как войлок.
Ишь сидит, играется, прошипела Уэзеби, она нагнулась, заглянула в голубую чашку и пахнула на него разогретым накрахмаленным ситцем и духом стоялого крепкого чая из-под желтых зубов.
Тетя Спенсер влетела, хлопнув дверью, а за ней ночная сестра, и обе кричали, что Одиннадцатого вырвало в постель и на пол. Он слушал, и ему было все равно, он привык, что взрослая жизнь чуть не вся состоит из таких вещей рвот, температур, смертей и поносов у больных в лечебнице. Он не испугался. Он ходил сюда всегда.
В постель вдруг сказала тетя Спенсер, но он глянул на нее и успокоился, он знал, что она жалеет его, хотя ей приходится суетиться и заботиться сразу о стольких больных. Он последний родился на Кедровом Поле, пока еще тут не «прикрыли родильню». Вечерами она нянчилась с ним у себя в комнате и отгоняла мысль о собственной близкой старости. В постель
Он встал с табуретки.
Я в какой комнате родился?
В шестом номере, рядом с бывшей детской, по коридору перед Рис.
Удовлетворенный, он стал на пороге.
Я пойду ее навещу.
Кого? Рис? Нет. Уэзеби пошла ее на горшок сажать.
А я подожду и потом только скажу ей спокойной ночи.
Не нужны ей гости в такую позднь.
Но ведь же теперь только он посмотрел на часы, и опять ему изменила память, он пока не умел сообразить, что означают стрелки, если только они не стояли совсем прямо, когда двенадцать или шесть.
Папа говорил:
Он совершенно не соображает, как по часам определять время. Папа наклонялся и на него смотрел. Надеюсь, он будет лучше соображать кое в чем другом.
Огонь уже выбивался из-под новых угольев, и не хотелось уходить от него, и от тепла, и от света, и запахов кухни к железной кровати пятью маршами выше, на темном чердаке. Тетя Спенсер сказала:
Я теперь к Одиннадцатому. Я еще к тебе зайду.
Она толкнула дверь, и он вышел следом и смотрел сзади на твердые складки парившего за нею чепца, и черные больничные башмаки, и черные чулки, обтянувшие крепкие ноги. Хорошо, что она придет и побудет с ним, пока он раздевается, моется и молится на ночь. И он не останется с Уэзеби.
Перед
дверью шестого номера он замер, зачарованно глядя на волшебную цифру, выведенную темным с позолотой.
Ну, пошли, пошли, сказала тетя Спенсер. Она уже немного запыхалась. У нас сегодня и так рук не хватает, а Двенадцатый при смерти. Некогда мне тебя ждать.
Он заглянул в коридорчик, уводивший к седьмому номеру.
К Рис и завтра успеешь.
И они стали взбираться по крутому следующему пролету.
Няня Уэзеби, вся красная, плюхнула поднос на кухонный стол. Он поднял на нее взгляд и тут же снова уставился в тарелку, болтая ложечкой в каше.
Одна гадость и грязь, буркнула Уэзеби, вечно все проливает.
Он всполошился, оглядел стол вокруг тарелки, свой пестрый свитер. Нет, ничего. «Значит, это Рис», подумал он.
Куда уж дальше-то вечно все проливает зажилась слова летели из разных концов кухни, по которой металась Уэзеби. Он понял, что она говорит не с ним.
За окном висело небо, набрякшее новым снегопадом. Он взял еще ложечку сахару, долго посыпал кашу, и темные зернышки окунались в овсянку, таяли, и от них оставались пятна. Тетя Спенсер с няней О'Киф наверху обмывали Двенадцатого. Когда уж мама за ним придет?
Ну, хватит, некогда мне с тобой валандаться. Прямо как Рис, гляди, сколько грязи развел. Хаггит ждет, ей убирать пора, небось знаешь.
Он застыл. Было еще темно. Она вошла на чердак и его разбудила. И стала хватать за пижаму своими корявыми пальцами. Вот придет мама, и он все ей скажет, или он тете Спенсер скажет, и не будут они больше оставлять его на чердаке. Только нет, не скажет он ничего, он и слов-то не подберет.
И он боялся Уэзеби.
Дверь распахнулась.
А я думала, ты хотел к Рис зайти, сказала тетя Спенсер.
Он вышел из-за стола и спросил, кто это Двенадцатый. У тети Спенсер были полны руки грелок, вытащенных из постелей и остывших за ночь.
Мистер Перро, бедняжка старенький. Она повернулась к Уэзеби. У него ведь шурин, и все. Ни разу не наведался. Надо позвонить. Гробовщик обещался к трем.
Он вышел из кухни, побрел по линолеуму первого пролета. Потом начинался паркет и красный ковер, вытертый башмаками сестер, докторов и родственников. Он думал про мертвого мистера Перро в двенадцатом номере. Один раз он его навестил; но они не поговорили, мистер Перро спал. Он тогда даже обрадовался. Он всегда боялся той минуты, когда его пошлют навещать нового больного, в незнакомую комнату.