Ну, Вильям, как на празднике погулял? спросил знакомый няни Фосет и скорчил уморительную, злую, веселую рожу, а сам весь затрясся от смеха. На стуле Вильям увидел нянин темно-синий плащ, и шляпку, и сумку. Ну, гульнули, поплясали! Эх! сказал нянин знакомый. Чтоб мне лопнуть! Лицо у него собралось печальными складками, и он сделал вид, что плачет: Бедный старый слон!
Вильям видел по отдельности два лица, человеческое и слоновье у человека на коленях и их отражения в зеркале. Его окружили страшные лица. Он всхлипнул, закрыл ладошкой глаза и потянулся к дверной ручке. Дверь не поддавалась, и что-то оттолкнуло его, и появилась няня Фосет, она поправляла юбку, и она его затолкала в номер, а ее знакомый Человек-слон хохотал так, что слезы текли по щекам. В коридоре были чужие голоса, все расходились с праздника.
Ты подарок забыл, сказала няня Фосет.
Шел дождь, и гостиница была далеко от дома, так что поехали на автобусе.
Ты бы в жизни не догадался, ей-богу, ни за что, сказала няня Фосет и покраснела от удовольствия. Он раньше в цирке выступал, мой знакомый, он первоклассный затейник.
Фары машин летели по Пикадилли шеренгой, будто это армия прорывалась сквозь дождь.
Тебе прямо
повезло, ей-богу, тебе любой позавидует, это уж точно. Так дуриком на праздник попасть! Надо же!
Он сообразил, что так и не понял, в честь кого из детей устроили праздник.
Чего это ты тихий такой? И она дернула его за руку, они огибали сквер. Объелся, что ли? Смотри у меня!
Он думал про то, какие сны приснятся ему ночью.
Только, чур, ни гу-гу, сказала няня Фосет, поворачивая ключ в замке. Значит, нельзя рассказывать про ее знакомого и про праздник.
Он проснулся в темноте, и оказалось, что на матрасе и в простенке за кроватью полно рвоты.
В другой раз удержишься, говорила няня Фосет, сдирая с него пижаму. Волосы у нее были заплетены в смешные косички. Глаза завидущие, руки загребущие. В другой раз удержишься, ишь обрадовал.
Он смотрел ей в лицо и не смел спросить про «другой раз».
Какой он симпатичный, говорила она, проворно обтирая ему лицо холодной губкой. Не то что разные всякие. Так что веди себя хорошо, не моргай, не хлопай ушами и всегда будешь на праздники ходить.
Он снова лежал в темноте, на чистых, тугих простынях, и он знал, что с того дня, как высушили Круглый Пруд, все совсем переменилось и уже не будет как раньше, и ему было страшно, он жалел о том времени, когда няня Фосет презирала всех мужчин.
Четки зеленые и красные
Но то пятьдесят лет назад, когда еще он только приехал сюда новоиспеченным священником. Тогда он исходил поля вдоль и поперек, его распирало волненье, тогда он знал еще, чему верит, зачем живет, тогда он был еще честолюбив и предан Богу. И много лет прихожане приглядывались к нему с опаской.
Старик Пиге помнил троих прежних кюре, любил про них рассказывать, их имена в приходской книге стали кюре Беньяку именами добрых знакомых, и, бродя по погосту, он задерживался по очереди у всех трех неброских надгробий.
Теперь землю Пиге всю переделили. Перед тем как умереть старику, их пошло трясти болезни, беды, смерти, и понемногу они распродали поля соседям. У них осталось два поля, виноградник и сад. Несчастья на них все сыпались, не стало ни денег, ни здоровья, и пришлось продать даже красночерепичную ферму и перебраться в пристройку, какую прежде сдавали работнику. Старший брат Альбера свалился с телеги и расшибся насмерть, сам Альбер вот поседел и согнулся до времени, глаза погасли, и пожелтело лицо. А ему и пятидесяти-то нет.
Кюре остановился посмотреть, как он чинит вороньи пугала. Сегодня спозаранок, когда он шел служить обедню, навстречу ему попался Альберов младший спешил в лес по грибы на часок перед школой. Пиге все работящие. Кроме Марселя тот только перебирает свои четки, зеленые и красные.
Завидя кюре, Альбер поднялся и потер больную поясницу. Яркое синее небо на западе пошло малиновыми полосами. Собиралась мошкара.
«Кюре. Альбер проследил взглядом его путь через поле Старый, он подумал. Чего там, все мы старые».
Но кюре скукожился, ссохся сухой веткой, под тонким покровом плоти обозначился у него череп.
Постояли вместе у плетня, потолковали насчет погоды, урожая, болезни мадам Кюрвейе.
Я ведь их венчал, сказал кюре Беньяк будто про себя. С самого утра ему докучало прошлое.
Да уж. Я мальчишка был, а помню. Я еще на церковную стену залез и оттуда в них лепестками кидал. Они у меня в кулаке взмокли, аж потемнели, а я кидаю. Вот денек был!
Как Амели?
Да по-старому. Нога ноет. Она говорит, к плохой погоде. А папаша ее так тот еще сдал, совсем из ума выжил. Надо его, видно, на зиму к себе перетаскивать, нельзя ему одному, да только где мы все поместимся, один Господь знает.
Мне бы сходить к нему, да вот
Не приветит он вас, знаю. Крутой он, черт.
Оба умолкли, и тут бы кюре вставить вопрос насчет Марселя. Он его уж несколько дней не видел. Интересно, сказали ему про мадам Кюрвейе? Понял ли он? Она, единственная из всех, привечала Марселя, заговаривала с ним иной раз, идя от обедни. С ним, а больше ни с кем.