Эти там, в тылах, нажираются до отвала! Нет бы нам подкинуть чего пожевать!
Подкинут, как же! ухмыльнулся Бадер. Скорее околеешь тут с голодухи!
Хоть бы этим русским подохнуть с голодухи!
Всё в руках божьих! обронил лицемерно Хартлебен.
В чьих, чьих? переспросил с издевкой Бадер. В божьих? Да что ты в этом понимаешь!
Было заметно: он разозлился. Все знали, что Бадер избегает заглядывать в церковь, даже когда ему предоставляется такая возможность. К религии он равнодушен. А на передовой и вовсе стал заводиться с полоборота, стоило кому-то бога помянуть всерьез или, как Хартлебен, к слову.
Хоть бога не приплетай, продолжал он сердито. Не с твоим грязным рылом да на паперть.
Хартлебен хотел возразить, но его опередил Ян:
Да закрой ты свою вонючую пасть! Пятерых ты укококал, да? А может, пять сотен?! Языком ты горазд молоть, черт тебя побери!
О боже, боже, Хартлебен скривил ханжескую физиономию. И ведут же себя как дикари.
Сдохнуть бы им с голодухи! упрямо повторил Бёгеляйн.
А Ян все цеплялся к Хартлебену:
Не думай, что раз ты тут с самой Польши, мы будем терпеть твое хвастовство! А что ты там делал, в Польше своей, и во Франции, и где ты там еще побывал? Сидел в тыловых частях, разъезжал на машине, как какой-нибудь разожравшийся генерал! Вот и вся твоя война. Сочувствую, но не придумали еще óрдена вашему брату какой-нибудь шины в дубовых листьях на шею или еще чего в этаком роде!
Хартлебен хоть и служил с самой Польши, но первые два года шоферил, так что даже за выслугу лет не получил никакой награды и явно переживал по этому поводу. К нам его прислали пару недель назад; и у нас у всех награды были у всех, кроме него.
Хартлебен умолк. И даже рта не раскрыл, когда Тиле насмешливо объявил:
Что и говорить портит бензин характер. Но было видно, как с угрозой дрогнули его черные, сросшиеся у переносицы брови.
Бёгеляйн все не мог отвести глаз от колонны пленных. И опять затянул свое:
Хоть бы им всем подохнуть с голодухи!
Тут Хартлебен приободрился и поддакнул:
Только на это они теперь и годны. И сделают это, можешь не сомневаться.
Хватит чушь молоть, устало сказал Бадер.
Скорее мы тут околеем! добавил Мольтерер.
Но на сей раз Хартлебен решил не сдаваться:
Да подохнут, подохнут они от голода все как один, уж поверь!
Всем нам надоело с ним препираться, только Бадер, подойдя к Хартлебену вплотную, молча уставился ему прямо в глаза.
А пялиться на меня нечего, огрызнулся Хартлебен, понял! Что, не видел я их, что ли, под Киевом? В лагерях, где они складывали своих покойников, как дрова, штабелями, а те лежали ну прям обглоданные селедки!
Бадер продолжал смотреть Хартлебену в глаза молча и тупо, а Ян опять съязвил:
Если думаешь, что нам по нраву твое хвастовство, то заблуждаешься!
С дороги нас позвал лейтенант. Мы поднялись, я перекинул через плечо ленту с патронами, на Кубалеково плечо взгромоздил ручной пулемет, и вразвалку мы выдвинулись на дорогу строиться. На ходу Хартлебен успел бросить Яну:
А про Киев можешь мне не рассказывать. Знаю, сам все видел. И все там было как надо, не сомневайся!
Словом, мы накопили друг на друга немало зла, но ведь и от ругани легче не становилось. Просто мы уже усвоили, что война дело самое что ни на есть дрянное.
Построившись на дороге, обнаружили:
не хватает Больза. Оглянулись: Больз все еще на насыпи. Лежит. Мольтерер с Герцогом бегом за ним. Оказалось: он без сознания. Усадив Больза, как на носилки, на карабин, они притащили его к нам. Крикнули санитара, клич покатился по рядам, но прежде, чем санитар явился, откуда-то с переднего края подкатил танк-разведчик, и танкисты забрали нашего бедолагу с собой. Это был уже второй случай коллапса за сутки.
Полк двинулся дальше. Маршировали до самых сумерек, не зная толком, куда двигаемся и зачем. Я спросил Кубалека, не испробовал ли он мою технику. А техника моя заключалась в том, что на марше на полную катушку надо загружать одну ногу, вторую словно бы приволакивать, а через пару километров ноги менять. Кубалек даже не обернулся и ответил так тихо, что я едва разобрал:
Не до того Сил нет
Наконец в каком-то местечке привал. Третья рота встала на караул, а наша разбрелась по домам в поисках постоя. Вдвоем с Герцогом мы отыскали на отшибе довольно чистую избу. В горнице сидело несколько женщин с детьми, один совсем еще младенец. Я уже достаточно знал по-русски, чтобы объясниться, впрочем, мои потребности никогда не превышали моего же словарного запаса; но тут я был так измотан, что все русские слова напрочь вылетели из головы. Я только и сумел показать жестами: мол, мы поспим тут, и хорошо бы чего-нибудь пожевать. Но едва я потыкал правой рукой себе в рот, как со стула поднялась старуха и отрицательно замотала головой. В этих краях люди действительно бедствовали, а кроме того, мы знали: если у них и припрятаны где-нибудь запасы, никакими силами не заставишь выдать их нам. Пока я вел переговоры, Герцог побежал к речушке мы как раз пересекли ее по дороге помыться, а у меня и на это сил не осталось. Я опустился на лавку напротив печи, вокруг которой собрались русские, и едва сел, как потянуло на зевоту, сразу же перешедшую в душераздирающий кашель. Старуха молча и внимательно наблюдала за мной как я стягиваю с ног сапоги: носком правого подцепив пятку левого, я избавился от одних тисков, но когда попробовал проделать то же со второй ногой, ничего не вышло без сапога пальцам было больно служить упором, пришлось прибегнуть к помощи рук. Наконец я снял и носки и, оглядывая свои грязные, опухшие ноги, вновь перехватил старухин взгляд. Два дня назад во время ночной тревоги я потерял портянки и с тех пор ходил в носках; стоило встряхнуть ими поднималась туча пыли. На ногах, словно присыпанных угольным порошком, отпечатался от носков сероватый узор смесь пыли и пота. Старуха, увидев это, вышла из горницы и вскоре вернулась с лоханью, наполовину наполненной водой. Согнувшись в коленях, прикрытых длинной юбкой, она молча поставила лохань передо мной. Я окунул ноги в воду. Ее холод так обжег, что зашлось сердце. Но с этой неприятностью легко можно было мириться. Я стал тереть икры, смывая с них грязь. Вымыв ноги, смазал их оленьим жиром этому научился еще в детстве, когда целыми днями бродил по долинам Эннса и богемским горам вокруг Млтавы. Но здесь, в России, и олений жир не спасал, да и не всегда он был под рукой. Поблагодарив старуху и снова натянув носки, я вышел во двор. Колодец. Какая-то пристройка для кур или коз. Что ж, все не так уж плохо. Я снял с себя робу, спустил до пояса нательное белье, превратив его в подобие фартука, и не спеша вымыл лицо, шею, руки, подмышки, грудь, спину, а под конец и голову. Краем глаза я видел, как старуха возится в сарае с какой-то рухлядью, но это меня не беспокоило оружие и патроны всегда при мне, близко она все равно не подойдет. Я долго еще плескался у колодца, напоследок прополоскал рот и прочистил забитые пылью ноздри и уши. Наконец оделся, вернулся в избу. В печи горел огонь, на огне стоял горшок, а в горшке варилась пшенная каша. От той каши мне и достался почти целый половник, как и ребенку, сидевшему за столом рядом со мной. Поначалу я старался есть как можно медленнее, чтобы по-настоящему насладиться нежданным подарком и не навредить отвыкшему от пищи желудку. И все же укротить свой голод не смог быстро-быстро до самого донышка опустошил миску.