С одной стороны (слева) располагались работы тех ученых, потомков историков-прогрессистов, которые утверждали, что классовые интересы американцев стимулировали как движение за независимость, так и внутреннюю борьбу за формы правления, которые должны были быть установлены в новых Соединенных Штатах. Для неопрогрессистов революция была сугубо человеческим процессом, коренящимся в переживании социального неравенства и в демократическом стремлении к борьбе с привилегиями. Будучи озабоченными колониальными социальными отношениями и экономическими условиями, неопрогрессисты реже обращали внимание на великих людей Революции, чем на простых людей фермеров, ремесленников, рабочих, женщин и такие лишенные собственности или маргинализированные группы, как чернокожие, индейцы и бедняки. На противоположной стороне поля можно увидеть интеллектуальные укрепления тех многочисленных историков, которых иногда называют неофитами, считающих, что республиканские политические идеи определяли верность и действия поколения революционеров. Их революция, хотя и не была бескровной, была, прежде всего, идеологической и иронической: идеологической, потому что она вытекала из общего убеждения, что влиятельные люди всегда стремились и всегда будут стремиться лишить своих сограждан свободы и собственности; иронической, потому что в консервативном акте защиты своих свобод и имений элитарные джентльмены, сформулировавшие идеалы революции, также высвободили эгалитарные импульсы, которые породили самое демократическое, индивидуалистическое, приобретательское общество в мире.
Конечно, даже в конце 1980-х годов эта военная метафора вряд ли могла с буквальной точностью отразить спектр мнений ученых о позднем колониальном периоде и его отношении к Революции. На самом деле позиции ученых варьировались от крайнего материализма, с одной стороны, до столь же крайнего идеализма с другой. Лишь немногие придерживались какого-то одного типа объяснения, хотя большинство если бы на них сильно надавили предпочли бы один конец спектра другому. Однако независимо от их интерпретационных предпочтений, большинство историков без разногласий принимали общую отправную точку. Именно эту проблему я и имел в виду, приступая к исследованию.
Практически все современные рассказы о Революции начинаются с 1763 года, с Парижского мира, великого договора, завершившего Семилетнюю войну. Однако если начать рассказ с этого момента, то события и конфликты имперского масштаба, последовавшие за войной, споры вокруг Сахарного акта и кризис, связанный с Гербовым актом, превратятся в предвестников Революции. Какими бы острыми ни были их другие разногласия, большинство современных историков смотрят на годы после 1763 года не так, как их видели современные американцы и британцы как на послевоенную эпоху, вызванную непредвиденными проблемами в отношениях между колониями и метрополией, а как на то, чем, как мы знаем в ретроспективе, были эти годы предреволюционным периодом. Украдкой заглядывая, по сути, в то, что будет дальше, историки лишили свои рассказы непредвиденности и предположили, не столько по замыслу, сколько непреднамеренно, что независимость и государственность Соединенных Штатов каким-то образом неизбежны. С предположением о неизбежности пришло желание зафиксировать изначальный характер революционных
противоречий в радикальных или консервативных импульсах.
Чем больше я размышлял над этой проблемой, тем больше убеждался, что альтернативное понимание можно получить, просто начав историю на десятилетие раньше. Изучение периода с точки зрения, зафиксированной не в 1763, а в 1754 году, обязательно придаст событиям иной вид и, возможно, позволит нам понять их без постоянных ссылок на Революцию, о которой никто не знал и которой никто не хотел. Начать в 1754 году значит начать в мире, где доминировали войны между северными британскими колониями и Новой Францией: конфликты, которые были частыми, дорогостоящими, нерешительными и настолько занимали центральное место в мышлении современников, что колонисты были практически неспособны представить себя отдельно от империй, к которым они принадлежали. Такая история начнется с того, что наибольшее единство британских колонистов будет проистекать не из отношений одной колонии с другой, а из их общей связи с тем, что они считали самой свободной, самой просвещенной империей в истории, а также с их общими врагами папистскими французами и их индейскими союзниками.
Учитывая эти предположения и требования, которые они предъявляли к любому повествованию, вытекающему из них, другие исторические факторы и агенты приобретали большее значение. Если начать повествование с 1750-х годов, то потребуется включить в него гораздо больше действующих лиц, ведь индейцы будут не случайными игроками, какими они кажутся в рассказах о революции. Семилетняя война не могла бы начаться, если бы ни один отчаянный ирокезский вождь не попытался удержать французов от захвата контроля над долиной Огайо; война не могла бы завершиться так, как завершилась, и привести к таким последствиям, как это произошло, без участия коренных народов. Это, в свою очередь, представило последующие события в ином свете, подсказав, что не менее интересным способом понять последнюю половину XVIII века является имперский, а также революционный подход. Возможно, мы сможем по-другому понять основание Соединенных Штатов, подумал я, если объясним его не только с точки зрения политического конфликта внутри англо-американского сообщества или воплощения революционных идеалов, но и как следствие сорокалетних усилий по подчинению Страны Огайо, а вместе с ней и остальной части трансаппалачского запада, имперскому контролю.