5. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ФИЛОСОФИИ
На самом деле не все проблемы были окончательно решены, и уже в январе 1929 г. мы видим Витгенштейна в Кембридже. Мотив возвращения к философии созрел в марте 1928-го, во время конференции в Вене, собранной математиком-интуиционистом Л. Э. Брауэром (L. E. Brouwer). Кроме того, не забудем: 1) встречи Витгенштейна с членами Венского кружка, подробно описанные Вайсманом в книге «Витгенштейн и Венский кружок» (1967); 2) многократные переговоры с Рамсеем по поводу ревизии расселовских «Principia mathematica» и некоторых тезисов «Трактата», относящихся к основаниям логики и математики; 3) опыт работы с детьми в школе и анализ детского языка.
Так возникла новая теоретическая перспектива интерпретации языка, заявленная в работах: « Философские наблюдения» (19291930), «Философская грамматика» (1934), «Голубая и коричневая книги» (1935), «Замечания по основаниям математики» (1944), «О точности» (1951), наконец, «Философские исследования» в двух частях (1945 1949), самое зрелое произведение Витгенштейна.
6. «ФИЛОСОФСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ» И ТЕОРИЯ ЯЗЫКОВЫХ ИГР
На самом деле языковая игра в деноминацию вовсе не изначальна. Даже когда я указываю на вещь или человека, называя по имени: «это Мария», «это красное», мой собеседник лишен определенности относительно
качественных свойств указываемых объектов. Сообщая, что каждое слово этого языка что-то обозначает, мы не сообщаем ничего по существу, пишет Витгенштейн в «Замечаниях по основаниям математики». Полагают, что обучение языку состоит в наименовании предметов: людей, форм, цветов, болезненных состояний, настроений, чисел и т. д. Назвать их словно прикрепить ярлык к вещи. Можно сказать, что так мы готовимся к употреблению слов. Так к чему же мы готовимся?
«Мы называем вещи и затем можем о них говорить, беседуя, можем ссылаться на них... В то время как способы действия с нашими предложениями многообразны. Подумай только об одних восклицаниях с их совершенно различными функциями. Воды! Прочь! Ой! На помощь! Прекрасно! Нет! [27]» . Можно ли их назвать наименованиями предметов?
Языковых игр бесконечно много, как бесконечны способы использования слов, знаков, пропозиций. Множественность не есть что-то фиксированное, данное раз и навсегда. Одни игры рождаются, другие, старея, исчезают. Само слово «игра» указывает на факт, что язык, говорение, будучи типом активности, составляют часть жизни.
Попробуем оценить множественность лингвистических игр из следующих (и подобных им других) примеров:
«Отдавать приказы или выполнять их... Решать арифметические задачи... Переводить с одного языка на другой... Спрашивать, благодарить, проклинать, приветствовать, молить [23]» .
Интересно, как нынешние логики оценили бы такую структуру языка и множественность способов его употребления?
7. ПРОТИВ ЭССЕНЦИАЛИЗМА
Вместе с логическим атомизмом разбит вдребезги и ментализм, неиссякаемый источник недоразумений, порожденных магией остенсивной модели. Когда, по аналогии с миром физических объектов, мы не можем указать на «одно телесное действие, которое бы называлось указанием на форму (в отличие, скажем, от цвета), то мы говорим, что этим словам соответствует некая духовная деятельность. Там, где наш язык предполагает наличие тела, там склонны говорить о существовании духа [36]» .
Не принимает Витгенштейн и эссенциализм, усматривающий вечные субстанции. Идея кристальной чистоты логики также отвергнута. Вместо того чтобы искать сходное в том, что мы называем языком, «я говорю, что нет общего основания для употребления одного и того же слова, просто слова роднятся одно с другим множеством различных способов». Благодаря этому родству или родствам, мы и называем их «языками».
Понятие обозначает «семейное сходство». Такие понятия, как «предложение», «слово», «доказательство», «дедукция», «истина», не есть сверхпонятия, устанавливающие сверхпорядок. Если их и употребляют, то так же, как и слова «стол», «лампада», «дверь». По существу, продолжает Витгенштейн, язык не есть формальное единство, как мы воображали, это семейство конструктов, более или менее похожих друг на друга. «Как же тогда быть с логикой? Ведь ее строгость оказывается обманчивой. А не исчезает ли вместе с тем и сама логика? Ибо как логика может поступиться своей строгостью? Ждать от нее послаблений в том, что касается строгости, понятно, не приходится. Предрассудок кристальной чистоты логики может быть устранен лишь в том случае, если развернуть все наше исследование в ином направлении... Проблемы решаются не через приобретение нового опыта, а путем упорядочения уже давно известного. Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка... Нас берет в плен картина. И мы не можем выйти за ее пределы, ибо она заключена в нашем языке и тот как бы нещадно повторяет ее нам. Когда философы употребляют слово "знание", "бытие", "объект", "я", "предложение" , "имя" и пытаются схватить сущность вещи, то всегда следует спрашивать: откуда оно родом? [108109, 115, 116]» .