Та не пошевелилась продолжала пребывать в обмороке. Ванька вновь притиснул к губам ладонь, с шумом всосал кровь, сплюнул, целя неприятным снарядом в гадюку.
Плевок до змеи не долетел. Ванька сел на корточки, поводил во рту языком, словно мутовкой, но, вспомнив о внезапном прыжке гадюки, поспешно отсел от нее вдруг она плюнет в ответ? То, что у змеи не было ядовитых зубов, совсем не означало, что у нее нет больше яда. Наверняка гадина сохранила его где-нибудь за щекой, спрятала в кармашке, либо в углублении под скулой. Ванька вновь ткнул в змею палкой, потом поддел ее торцом, приподнял. Змея и на этот раз не пошевелилась не пришла еще в себя.
Поняв, что игр с гадюкой сегодня больше не будет, Ванька разочарованно вздохнул и поднялся на ноги.
Конец нашей сказочке!
Отсосал из укуса немного сукровицы, сплюнул и снова рассмеялся. Смех был хриплым, дребезжащим, как у взрослого мужика, любящего приложиться к рюмке, а потом в сырую стынь поспать где-нибудь под кустами, голос у него бывает точно таким, как сейчас у Ваньки Калмыкова, сплошь в дырках.
Ванька подцепил змею рукой и с сожалением сунул ее в ящик, сверху ящик прикрыл крышкой и сухими черными ветками заниматься с гадюкой можно будет, когда она придет в себя. Змеи существа нежные, конструкция у них тонкая, в обмороке пребывать могут долго
Тьфу!
Ванька присел на пенек, оставшийся от старой яблони, прислушался к птичьей звени. Колготились, радовались дню в основном синицы проворные, нарядные, шустрые. На них опасливо поглядывали серые пичуги, недавно прилетевшие из южных краев и еще не успевшие освоиться: голоса у них были нежными, протяжными, сладкими и одновременно грустными, словно бы птички эти тосковали по оставленным местам, по каким-нибудь турецким вишням и цветам бом-бом, о которых Ванька Калмыков как-то прочитал в иллюстрированной книжке, выпущенной знатным московским издательством, потакающим красотам природы и влюбленным в них детским душам.
Ванькина душа такой не была; более того, его до смерти заклевали бы семинаристы, если бы узнали, что он стал таким чувствительным, по-девчоночьи квелым, слюнявым и сентиментальным (впрочем, что такое сентиментальность, Ванька не знал, он даже слова такого поганого не слышал), хотя мог расплакаться. Но не от боли боль он терпел, а от обиды
Среди тощих кустов смородины были видны синие, сиреневые и желтые пятнышки проклюнувшиеся цветы. Еще вчера их не было, а сегодня они появились. Калмыков никогда раньше не обращал на них внимания, а вот сейчас обратил, более того, трогательно восхитился, цветы эти, синие и сиреневые местные подснежники, взяли его за живое, как и цветы желтые, светлевшие в сыром углу сада, аккуратные пятилистники, очень похожие на эдельвейсы Но это были не эдельвейсы.
Ни запаха желтые цветы не имели, ни шелковой мягкости, ни яркости той желтизна их была блеклой, выгоревшей, вымоченной дождями. Что это были за цветы, Ванька не знал. Наверное, тоже подснежники, только иного сорта, особого. Калмыков сорвал один цветок, поднес к ноздрям.
Далекий, едва уловимый запах от цветов все-таки исходил травянистый, жидкий. Это был, скорее, запах талой воды, а не цветов, далекий дух весны. Ванька помял цветок пальцами, вновь понюхал его на этот раз бледно-желтые лепестки пахли обычной мокрой травой, давленой мошкарой, еще чем-то и отбросил в сторону.
На следующий день, после дневной молитвы, он появился в дальнем углу сада. Змея заметно ослабела, при виде человека едва шевельнулась. Ванька озадаченно поскреб ногтями затылок: он не знал, чем питаются гадюки. Потом вспомнил мышами. И этими самыми Ну, «ква-ква» которые лягушками.
Чего-чего, а этой дичи я наловлю тебе сколько угодно, пообещал Ванька и исчез.
Мышей в подвале семинарии было полно. Особенно зимой и весной тут они сбивались в плотные стаи, жировали, грызли все подряд, что попадалось
им на глаза, превращали в труху и в мелкие черненькие катышки, схожие с нелущеным просом. Больше всего на свете мыши любили грызть старые книги видать, было в этих фолиантах что-то очень вкусное.
В подвале Ванька нашел большую старую банку, поставил ее на «великом мышином пути», поставил наклонно, подложив под бок банки кусок кирпича, а к широкой стеклянной горловине проложил слегу длинную сосновую лучина, на дно банки мелкими щипками накрошил немного хлеба, и покинул подвал.
Через двадцать минут Ванька вернулся в банке сидело пять мышей.
Увидев человека, они заметались. Банка наполнилась писком. Ванька довольно потер руки:
Хар-рашо! Подвигал губами из стороны в сторону: мышей еще надо было извлечь из банки, а потом придумать что-нибудь умное, чтобы они малость подрастеряли свою шустрость, не то ведь ушмыгнут у змеи из-под носа и бедная гадюка останется голодной. Ванька недовольно похмыкал не будешь же мышам подламывать лапки Во-первых, это противно, во-вторых, они будут кусаться, в-третьих есть и в-третьих, и в-четвертых. Но самое неприятное то, что они будут кусаться.
Ванька Калмыков и тут нашел выход, времени на это потратил немного, взял ватный рукав, который совал гадюкам в пасть, затянул его с одной стороны проволокой, другую сторону оставил свободной, и согнал мышей в рукав, будто сухари.