Игорь Алексеевич Акимов Дот
1
Если хоть однажды побывал в бою
Представить это нельзя. Потому что бой это встреча лицом к лицу с твоей судьбою. Как представить свою судьбу?.. Сколько ни представляй все равно окажется иначе. Ты ждешь ее, ждешь и вдруг она является, слепая, оказывается, она слепая! и эта слепая ведет за собой смерть. А смерти все равно кого и сколько косить. Косит где укажут.
Бой бесцеремонно вытаскивает наружу твою душу, как в судный час, и тогда от нее ты такое о себе узнаешь Как было бы просто, кабы не было души! Ум как послушная собака: что тебе надо то исполнит; что б ты ни сделал поймет; любое действие твое оправдает; иначе как жить? Но душе не прикажешь. У нее своя жизнь, своя цель: она ищет дорогу к Господу. Ты для нее всего лишь временный партнер, вернее временное средство передвижения, ведь она сидит у тебя на закорках. Она хочет жить с тобой в мире, она подсказывает тебе путь, да вот беда: этот путь всегда непрост, а если честно он самый трудный, для ума немыслимый. Потому что ум ищет комфорт, ищет где бы полегче, а то и вовсе без усилий, по течению. Оно и понятно: чем больше у тела сил, тем больше у ума власти. Тем проще ему заглушить голос души. Но в бою, особенно в самом первом бою, даже раньше перед боем, страх парализует ум, он умолкает, и вот тогда тогда, уже никем не заглушаемая, душа показывает тебе, кто ты на самом деле есть. Как в зеркале. И этот образ как мера останется с тобой на всю последующую жизнь. Если такая тебе отпущена.
Когда попадаешь под бомбежку (в особенности под первую, ведь под второй ты уже знаешь, что ее возможно пережить), и бомбы падают не где-то, а вокруг и возле, и земля под тобой ходуном ходит, дрожит, как живая, и рваные ошметки ее тела летят в тебя, чтобы тебя прикрыть, да только куда ей! земля не может, не успевает, беспомощная перед вездесущей сталью, это уже великая школа самопознания.
Когда сидишь в окопчике, а на тебя танки надвигаются, тупые, стремительные, а у тебя только винтарь, им разве что краску с брони сбивать, и как представишь, как эти гусеницы тебя размажут, расчавят Да если и схоронишься в своей норке, зажмешься на дне, и водитель решит, что ты уже духовно убит, а потому не стоишь затраты драгоценных в бою секунд все равно пехота добьет. Вон их сколько напирает! Даже если все патроны изведешь, положишь троих, ну, пятерых (коли повезет), что это изменит? Ведь уцелевшие приметили тебя, видели, как ты в них палил, не пощадят. И все, чем ты жил (сейчас уже и не вспомнишь, чем именно, но это была жизнь, твоя единственная жизнь, другой не будет) потеряет смысл, потому что тебя не станет. Был и не стало. Стерли. Как жить потом, если все же уцелеешь?..
Но самое страшное в атаку идти. Знаешь, что выживет один из десяти, может один из ста, может никто не вернется, все так и останутся гнить в этом поле; знаешь но поднимаешься и идешь. Каждая складка земли, каждая кочка, воронка, каждая промоина обещает тебе жизнь; пусть не целую жизнь, пусть совсем небольшой ее кусочек. Вжаться, переждать а там поглядим Нет! все так устроено, что поднимаешься и идешь, других вариантов тебе не оставили. Так устроено, что шанс на жизнь только там, впереди, во вражеском окопе. И ты бежишь,
ползешь, хоронишься, вжимаясь в землю, а пули долбят ее то слева, то справа, порошат в глаза, и сердце переворачивается от каждого удара, но все так устроено, что ты опять поднимаешься и бежишь навстречу вспышкам, навстречу пулям, зная, что каждая в тебя, каждая в тебя
Если хоть однажды побывал в бою ты уже другой человек. Не вчерашний. Не прежний. Другой. Бой оставляет тебя голым, свободным от условностей, которыми до сих пор жил. Впрочем это еще нужно осмыслить, а для этого не у каждого хватит сил. Представьте: мир прежний, правила прежние, а ты другой. Ты знаешь, что смерть не где-то когда-то, смерть вот она, рядом; может быть завтра ваше последнее свидание; значит, нужно жить так, как хочу, иначе вообще ничего не успею Но правила прежние, и все устроено так, что ты не можешь их не выполнять. И как тут быть? Как смириться с очевидной мыслью, что все предопределено, все написано наперед?..
Разумеется, ни о чем подобном политрук не думал. Хотя бы потому, что времени для этого не имел. Ни минуты. Бой начался на рассвете; теперь если судить по солнцу еще не было и восьми. Все это время он только действовал: стрелял, старался успеть во все точки, где пограничники оказывали сопротивление (командиры погибли в первые же минуты при попытке контратаковать), говорил им какие-то слова (важны были не сами слова, а деловитость и спокойствие, которые в политруке неожиданно проявились; неожиданно даже для него, но он и об этом не думал он действовал), и опять перебегал к очередному строению, из которого палили по врагу родные трехлинейки, безотказное и привычное оружие, на которое было бы грех жаловаться, да только за это утро пограничники успели узнать, как трехлинейка нерасторопна в современном ближнем бою. Укрываясь за бронетранспортерами, немцы почти без потерь приближались к нашим блокгаузам, и когда оставалось не больше полста шагов в дело вступали их пулеметы. Которых было столько!.. А патронов немцы не жалели. И когда белые пунктиры тянулись к тебе отовсюду, и кипела на не слежавшихся брустверах земля, и бревна топорщились колкой щепой, это было невыносимо.