Сейчас мы предчувствуем, что все эти элементы готовят взлет нового гуманизма, который будет не просто повторением прежнего. Ибо теперь, чтобы прийти к целостному знанию человека, предстоит объединить прежде всего результаты исследований востоковедов, этнографов, глубинных психологов, историков религии. Эти ученые непрестанно выявляют общечеловеческую значимость, психологическую «правдивость» и духовную ценность множества символов, мифов, образов божества и приемов, засвидетельствованных как у азиатских, так и у «первобытных» народов. Эти человеческие документы всегда изучались с отстраненностью и безразличием, с какими натуралисты XIX века исследовали насекомых. Теперь мы начинаем понимать, что в этих документах отражаются показательные ситуации, что они представляют собой неотъемлемую часть истории духовного развития человечества. Между тем, для того чтобы уловить смысл таких ситуаций, нужна не «объективность» натуралиста, но симпатия понятливого толкователя, переводчика. Необходимо было изменить саму позицию исследователя. Ибо самое странное, наиболее отклоняющееся от нормы поведение следует рассматривать как человеческий факт; его не понять, если смотреть на него как на зоологическое явление или пример из области тератологии.
Приступить к рассмотрению символа, мифа или архаического поведения как выражения некой экзистенциальной ситуации уже означает признать за ними человеческое достоинство и философскую значимость. Такой подход показался бы абсурдным ученому XIX века. Для него «дикарство» или «тупоумие первобытного человека» было лишь эмбриональной и, соответственно, «бескультурной» фазой развития человечества.
Но, как было сказано выше, чтобы прийти к более точному знанию человека, настала пора сгруппировать и свести воедино результаты этих исследований, которые должны быть продолжены совершенно в другом духе, чем дух XIX столетия. Близится день, когда Западу придется не только изучить и понять культурные вселенные незападных людей, но и признать их ценность, признать их неотъемлемой частью истории человеческого духа; Запад должен будет отказаться от взгляда на них как на инфантильные или отклоняющиеся от нормы эпизоды образцово-показательной Истории Человека. Более того, конфронтация с «другими» помогает западному человеку лучше понять самого себя. Усилие, затраченное на то, чтобы правильно понять способы мышления, чуждые западной рационалистической традиции, то есть, в первую очередь, на расшифровку значения мифов и символов, оборачивается значительным обогащением сознания. Разумеется, глубинные психологи прилежно изучали структуру символов и сценарии мифов, чтобы уловить динамизм бессознательного. Но конфронтация с внезападными культурами, которыми правят символы и которые,
в свою очередь, питают мифы, должна проходить в другом плане: более нет смысла «анализировать» эти культуры, как анализируют сны отдельного индивидуума, чтобы «свести» их к знакам, сигнализирующим об определенных изменениях в глубинах психики; настало время увидеть в них культурное творение внезападных народов, попытаться постичь их с тою же интеллектуальной страстностью, с какой мы пытаемся проникнуть в мир гомеровских героев, израильских пророков, мистической философии Майстера Экхарта. Иными словами, пора приступить и к счастью, это уже делается к изучению океанских или африканских символов, мифов и ритуалов с тем же уважением и той же любознательностью, которые мы проявляем по отношению к творениям западной культуры. Хотя в этих ритуалах и мифах иногда обнаруживаются ужасные и отклоняющиеся от нормы черты, тем не менее они выражают парадигматические ситуации людей, принадлежащих к обществам совсем иного типа, движимым иными историческими силами, отличными от тех, что выковали западный мир.
Как мы уже сказали, стремление лучше понять «других» оборачивается обогащением западного сознания. Встреча могла бы даже привести к обновлению философской проблематики, подобно тому как полвека тому назад открытие экзотического и примитивного искусства открыло новые перспективы искусству Запада. Например, нам представляется, что углубленное изучение природы и функции символов могло бы стимулировать западную философскую мысль и расширить ее горизонты. Поразительно, что историки религии оказались вынуждены уделить особое внимание дерзким концепциям «первобытных людей» и жителей Востока относительно структуры человеческого существования, относительно шаткости земной власти, необходимости познать «смерть» для того, чтобы достичь царства «духа»; в этом распознаются идеи, весьма близкие тем, которые сегодня оказались в самом центре внимания западного философского поиска. И когда в архаических и восточных религиозных идеологиях обнаруживаются концепции, сравнимые с концепциями «классической» западной философии, это не уменьшает значения конфронтации, так как эти концепции проистекают из разных предпосылок. Так, когда индийская мысль или некоторые «первобытные» мифологии объявляют, что решающий акт, послуживший основанием нынешним условиям человеческого существования, относится к древним первобытным временам, то есть что сущность предшествовала нынешним условиям человеческого существования, западному философу или теологу было бы в высшей степени интересно выяснить, каким образом и по какой причине возникла такая концепция.