Несмотря ни на что, первый консул как будто благоволит к своему министру полиции. Вскоре после покушения 3 нивоза в разговоре с Жозефиной Наполеон замечает: «Он (Фуше) умен, он всегда будет полезен»{353}. Однако обстановка, в которой очутился Фуше в конце декабря 1800 г., чревата для него тысячей опасностей. Савари в своих мемуарах пишет о том, что яростным противником Фуше в министерстве был военный министр Республики генерал Кларк{354}; столь же враждебно по отношению к Фуше был настроен и его моральный (если, разумеется, слово мораль можно употреблять, характеризуя этих двух людей) двойник Талейран. Впрочем, какое-то внутреннее родство между Талейраном и Фуше, бесспорно, существовало. Недаром наблюдательный и циничный Баррас говорил о том, что «Талейран это Фуше знати, а Фуше это Талейран каналий»{355}. Уверяли, что Шарль Морис очень расстроился, узнав об этой нелестной для себя характеристике{356}. «Господин де Талейран, отмечал Шатобриан, не любил господина Фуше; господин Фуше ненавидел и, что самое странное, презирал господина де Талейрана: честь, которую нелегко заслужить»{357}.
По словам г-жи де Ремюза, происшествием с «адской машиной» Талейран воспользовался, чтобы сместить Фуше»{358}. В связи с событиями 3 нивоза он открыто высказал в присутствии первого консула мысль о том, что неплохо было бы арестовать Фуше и расстрелять его в течение 24-х часов{359}. «Рекомендация» Талейрана, несомненно, достигла ушей шефа наполеоновской полиции. Даже по прошествии нескольких лет Фуше отлично помнил этот совет Шарля Мориса Наполеону и часто с раздражением «обвинял Талейрана в недостатке совести и искренности» (!){360}.
Возможно, ставшая легендарной вражда двух министров Бонапарта началась именно тогда, в конце декабря 1800 г. «Их (т. е. Талейрана и Фуше) антагонизм, писал по этому поводу Меттерних, был полнейшим; он коренился в несходстве их характеров»{361}. Действительно ли «несходство характеров» двух государственных мужей привело к многолетней, упорной, ожесточенной «войне» между ними? Скорее, наоборот. Поразительное нравственное родство Фуше и Талейрана было тем камнем преткновения, который почти всегда исключал возможность союза между ними. Подобно тому, как одинаково заряженные частицы, отталкиваясь друг от друга, разлетаются в разные стороны, «отталкивались» друг от друга, не будучи в состоянии сосуществовать мирно, отенский «расстрига-епископ» и экс-ораторианец из Нанта.
В Государственном совете Редерер, «фактотум Жозефа» (Бонапарта){362}, выступил с предложением отправить Фуше в отставку. Критическое положение министра полиции усугублялось также ростом нестабильности в западных департаментах Франции. Там наблюдались волнения. В Бретани процветали разбойные нападения, участились грабежи на дорогах{363}. «Будь я министром полиции в такой ситуации, говорил Бонапарт, я бы удавился от отчаяния»{364}. Но Фуше в этом случае не собирается следовать «советам» своего господина.
К счастью для Фуше, его агенты напали на след заговорщиков. Важной уликой в деле расследования обстоятельств взрыва 3 нивоза явился труп лошади, запряженной в тележку водовоза. Ухватившись за эту улику, ищейки Фуше добрались и до организаторов покушения 8 января 1801 г. в руки полиции попал Франсуа Карбон, арестованный в монастыре, где он скрывался с момента взрыва «адской машины». Карбон, сестра и две племянницы которого уже находились под стражей, выдал властям прочих заговорщиков. В считанные дни были арестованы почти все участники покушения на улице Сен-Никез: Сен-Режан, Жуайо, Сент-Илер и другие. Бежать за пределы страны удалось лишь одному Лимоэлану. В одежде моряка он добрался до Сен-Мало, где сел на корабль, отплывший в Соединенные Штаты. Через пять недель после происшествия 3 нивоза, в субботу 31 января, «часа через два по приезде нашем в Мальмезон, вспоминал Бурьенн, явился туда Фуше с доказательствами справедливости своего предвидения; не оставалось никакого сомнения, Бонапарте ясно увидел,
что покушение 3 нивоза было следствием заговора, составленного роялистами»{365}. Правота Фуше была неоспорима заговорщики действительно оказались роялистами. На Наполеона, несомненно, произвела впечатление ювелирная работа Фуше по раскрытию заговора; безусловно, однако, и то, что успех Фуше еще больше отдалил его от первого консула: Наполеон не относился к числу тех, кто признает свои ошибки. По словам людей хорошо его знавших, в случае, когда он был явно не прав, Наполеон говорил: «Я начинаю верить, что могу допустить ошибку». Правота подчиненного, ставившая под сомнение прозорливость властелина, стала во Франции непозволительной роскошью. Сторонние наблюдатели искренне заблуждались, пытаясь судить о степени влияния того или иного лица в Республике, не учитывая такой важный момент, как характер первого консула. Английский агент в Париже считал: «Консул всецело находится в руках якобинцев. Фуше и Реаль более чем когда-либо располагают его доверием»{366}. По мнению одного русского дипломата, высказанному им в донесении в Санкт-Петербург от 24 мая 1801 г.: «Единственная личность, которая имеет на него (на Бонапарта) влияние в сию минуту, это министр полиции, Фуше. Хотя это якобинец и злодей, замечает посланник, но так как Бонапарт боится быть убитым или отравленным, Фуше, которого он отлично оплачивает, поддерживает в нем страх и показывает вид, будто готов предать свою партию. Он вкрался в доверие к г-же Бонапарт»{367}. Наивные заключения. До поры до времени Фуше был необходим Бонапарту. Это качество министра полиции быть необходимым отмечали в своих записках практически все мемуаристы, знавшие Фуше{368}. По мнению Бурьенна, причина этого крылась в том, что « Бонапарте видел в Фуше целую Революцию в образе человека Революция, продолжает он, была одною из великих вещей, наиболее поразивших пылкое воображение Бонапарте, и он думал, что содержит ее под надзором; пока Фуше управлял его полицией Фуше находился в связи с Республикой через смерть Короля с царством Ужаса[51] через кровавые свои поручения в Лионе и в Невере, с Консульством через существенные, хотя, может быть, и преувеличенные услуги, с Наполеоном, так сказать, чрез колдовство, которым он привязал его к себе»{369}. Подобно Бурьенну, Талейран также подчеркивал «революционное происхождение» Фуше: «Он всегда был и навсегда останется человеком революции», утверждал бывший епископ Отенский{370}.