Французская революция, как и многие социальные движения предшествовавших и последующих эпох, поставила знак равенства между террором и свободой, между всеобщей бедностью и справедливостью. Этот чудовищный мезальянс Марат с присущей ему афористичностью назвал «деспотизмом свободы». И тогда, именно тогда появилось то «равенство», которое декретировал Фуше в департаменте Ньевр, «равенство», заключающееся в общей нищете и «праве» каждого попасть под нож гильотины. «Эксперимент» 93-го года постигла неудача, и это вполне естественно. Свобода не может быть деспотична. Террор не может стать средством решения проблем, в немалой степени созданных самой революцией. Применение для борьбы с социальными болезнями такого «лекарства», как смертная казнь, безумие!
Но слишком много опасностей подстерегают революционное правительство внутри и вне страны, слишком зыбка коалиция интересов, на которую опирается якобинский блок, слишком велик страх сторонников Неподкупного и чересчур туманны перспективы дальнейшего развития событий. И в результате вождей монтаньяров охватывает опасный соблазн найти «всеобщее примиряющее средство, держащее в подчинении, подавляющее
возможные разногласия, создающее внешнее единство. Таким средством мог быть только страх, ужас «террор»{137}. Именно таким «универсальным» средством от всех бед сочли террор левые (эбертисты). «С гильотиной, уверял Эбер, мы заставим протянуть лапки скупщиков. С гильотиной мы заставим вытянуть из погребов всю звонкую монету, которую зарыли спекулянты. С гильотиной мы принудим богачей опорожнить свои сундуки. С гильотиной пойдет черт возьми, и республика восторжествует»{138}. «Свободу, исступленно твердит Робеспьер, можно утвердить, только срубая головы негодяев»{139}. « Мы уничтожим всех негодяев, потому что за нами вся мощь народа, желающего свободы», вторит ему Кутон{140}.
Революция начинает двигаться по порочному кругу. Террор порождает страх, а страх подталкивает отчаявшихся изгоев к попыткам ниспровергнуть якобинскую диктатуру. Эти попытки, хотя далеко не все из них представляли реальную угрозу Республике, в свою очередь приводят к новым казням, новым эксцессам террора[19].
Зима 1794 года. В Париже нарастает политическая напряженность. Дантонисты[20] и эбертисты[21] подвергают нападкам политику революционного правительства. Оно переходит в наступление. «Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии, говорит Робеспьер, выступая в Конвенте 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 г.). Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной цели: эта цель дезорганизация народного представительства, гибель Конвента, т. е. торжество тирании. Одна из этих двух партий толкает нас к слабости, другая к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая в проститутку»{141}.
Фуше попадает в затруднительное положение. Во многом ориентируясь в своей деятельности на Коммуну и на эбертистов[22], он тем самым связывает себя с ними. Это приводит к новому обострению в отношениях Фуше и Робеспьера. Друзья Неподкупного посылают в Париж письма, обвиняющие проконсула в преследовании патриотов. Робеспьер в Якобинском клубе произносит речи, где повторяет выдвинутые против Фуше обвинения. Гражданин Жозеф наносит ответный удар, закрыв 26 марта Якобинский клуб в Лионе под предлогом того, что там собирается «толпа людей желающих заменить правительственную власть анархизмом и федерализмом»{142}. Это не проходит для него даром. 30 марта 1794 г. курьер Комитета общественного спасения привозит Фуше приказ, которым отменяются все распоряжения проконсула по поводу Якобинского клуба, а сам он вызывается для отчета в Париж; приказ об отзыве Фуше написан лично Робеспьером. Жозеф немедленно отправляется в столицу, не забыв, впрочем, «отблагодарить» своих ближайших подручных. Покидая Лион, он отдает распоряжение о казни палача и его помощника{143}.
К апрелю 1794 года «кровавый счет», открытый Фуше в Лионе, достигает цифры 1667 человек{144}.
* * *
Фуше возвращается в Париж 5 апреля 1794 г. в день, когда Дантон и его сторонники поднимаются на эшафот. 8 апреля он отчитывается о своей деятельности в Лионе перед членами Якобинского клуба, заявив, что он действовал честно, но твердо. Когда кто-то из членов клуба хочет выступить против Фуше, Робеспьер останавливает его и лаже слегка хвалит представителя народа за его «неполный»(?!) отчет{145}. Правда, во время личной встречи с Жозефом Максимилиан не стал лукавить. «Я присутствовала при разговоре, вспоминает Шарлотта Робеспьер, который Фуше имел с Робеспьером по возвращении из Лиона. Мой брат потребовал у него отчета в крови, которую тот пролил, и упрекал его за его поведение в таких сильных выражениях, что Фуше был бледен и весь дрожал. Он бормотал какие-то извинения, сваливая все свои жестокости на исключительность положения. Робеспьер ответил ему, что ничто не может оправдать жестокостей, в которых он повинен, что если люди действительно восстали против Национального конвента, то это еще не давало основания для массового расстрела безоружных врагов. С этого дня, замечает сестра Неподкупного, Фуше сделался самым непримиримым врагом моего брата и примкнул к группе, которая замышляла его падение»{146}. Тем не менее для Фуше наступает временное затишье. 13 апреля казнен «друг» Жозефа Шометт. Характеризуя ситуацию, сложившуюся в Париже весной-летом 1794 г., Фуше писал: «Гильотина была единственным орудием правительства, подозрительность и недоверчивость терзали сердце каждого; ужас господствовал надо всеми. Только один-единственный человек