Насколько, как мне кажется, я вас знаю, продолжал Иероним, вы презираете меня за то, что я не в состоянии ничего у вас купить
Гмм, изрек господин Блютенцвейг. Да нет же! Просто
И все же прошу вас выслушать меня и уделить моим словам некоторое внимание.
Уделить внимание. Гмм. Могу я спросить
Вы можете спросить, сказал Иероним, и я вам отвечу. Я пришел просить вас немедленно снять с витрины ту картину, большую фотографию, Мадонну, и более не выставлять ее.
Какое-то время господин Блютенцвейг молча смотрел Иерониму в лицо с таким выражением, будто требовал смутиться его фантастическим словам. Но поскольку этого не произошло, вновь сильно засопел и выдавил:
Соблаговолите сообщить, отправляете ли вы здесь какую-либо должность, уполномочивающую вас что-либо мне предписывать, или что, собственно, привело вас
О нет, ответил Иероним, я не облечен государственной властью. Сила не на моей стороне, сударь. Привела меня сюда единственно моя совесть.
Господин Блютенцвейг, подыскивая слова, поводил головой, сильно дунул носом в усы и, запинаясь, наконец произнес:
Ваша совесть Что ж, не будете ли вы так любезны принять во внимание что ваша совесть для нас совершенно несущественный институт!
После чего развернулся, быстро отошел к своему бюро в глубине магазина и принялся что-то писать. Оба служащих рассмеялись от души. Хорошенькая фройляйн тоже захихикала над приходо-расходной книгой. Что до желтого господина с черной козлиной бородкой, то оказалось, это чужестранец, поскольку он, судя по всему, ничего не поняв из разговора, так и не оторвался от французских рисунков, время от времени издавая блеющий смех.
Разберитесь с господином, через плечо бросил господин Блютенцвейг помощнику.
И продолжил писать. Молодой человек свидетельствующего о низкой оплачиваемости и растительном пищевом рационе вида, пытаясь сдержать смех, двинулся на Иеронима, подошел и другой продавец.
Не можем ли мы еще чем-либо вам помочь? мягко спросил низкооплачиваемый.
Не сводя с него страдающего, притуплённого и все же пронизывающего взгляда, Иероним сказал:
Нет, больше не можете ничем. Я прошу вас незамедлительно удалить образ Мадонны с витрины, раз и навсегда.
Ого И почему?
Это святая Матерь Божья глухо ответил Иероним.
Пожалуй Но вы же слышали, что господин Блютенцвейг не склонен выполнять ваше пожелание.
Необходимо считаться с тем, что это святая Матерь Божья, повторил Иероним, и голова его задрожала.
Верно. И что теперь? Нельзя выставлять Мадонн? Нельзя их писать?
Не так! Не так! почти шепотом произнес Иероним, распрямившись и несколько раз сильно тряхнув головой. Его граненый лоб под капюшоном прорезали длинные и глубокие поперечные складки. Вы прекрасно понимаете, что это сам грех, то, что он там нарисовал обнаженная похоть! Я своими ушами слышал от двух простых недалеких людей, рассматривавших этот образ Мадонны, что так недолго усомниться в догмате о непорочном зачатии
О, позвольте, речь-то вовсе не о том, высокомерно улыбнулся молодой продавец. В часы досуга он писал брошюру о современном течении в искусстве и вполне мог поддержать образованный разговор. Картина есть произведение искусства, продолжал он, и к ней нужно подходить с соответствующими критериями. Она встретила повсеместное одобрение. Ее купило государство
Я знаю, что ее купило государство, сказал Иероним. Я знаю также, что художник дважды обедал у принца-регента. Об этом говорят в народе, и бог весть, что означает тот факт, что такое произведение снискало человеку уважение. О чем свидетельствует этот факт? О слепоте мира, слепоте, которая непостижима, если не покоится на бесстыдном ханжестве. Эта картина порождена чувственным желанием и удовлетворяет чувственное желание так или нет? Отвечайте, и вы отвечайте, господин Блютенцвейг!
Наступила пауза. Иероним, казалось, совершенно серьезно требовал ответа и страдающими пронизывающими карими глазами смотрел то на обоих продавцов, уставившихся на него с любопытством и оторопью, то на округлую спину господина Блютенцвейга. Царило молчание. Только желтый господин с черной козлиной бородкой, склонившись над французскими рисунками, смеялся блеющим смехом.
Это так! продолжил Иероним, и в его глухом голосе звучало глубокое негодование. Вы не осмелитесь этого отрицать! Но как же тогда всерьез славословить изготовителя этой картины, будто он одарил человечество еще одним идеальным творением? Как же тогда стоять перед ней, не обременяя себя сомнениями, предаваться доставляемому ею низменному удовольствию и при слове «красота» затыкать рот совести, да что там, всерьез уверять себя, будто при этом пребываешь в благородном, возвышенном и весьма достойном человека состоянии? Это подлое невежество или развращенное ханжество? Мой разум тут цепенеет цепенеет перед абсурдным фактом, что человек, безмозгло и надменно выпячивающий свои животные инстинкты, может допиться на земле наивысшей славы!.. Красота Что такое красота? За счет чего она раскрывается, на что воздействует? Этого нельзя не знать, господин Блютенцвейг! Как же так настолько проницать предмет и не исполниться перед лицом его отвращения и скорби? Это преступно возвышением и скабрезным почитанием красоты укреплять, усиливать и приводить к власти невежество бесстыжих детей и не обремененных излишними сомнениями наглецов, ибо далеки они от страдания и еще дальше от искупления!.. Ты слишком мрачно смотришь на вещи, незнакомец, ну, отвечайте же мне! Знание, говорю я вам, самая страшная мука на свете, но она есть чистилище, без просвещающей кары которого не спасется ни одна человеческая душа. Мы нуждаемся не в наглом ребячестве и не в гнусной беззастенчивости, господин Блютенцвейг, а в познании, благодаря которому отмирают и угасают страсти нашей омерзительной плоти.