Тут Пипзам перешел на выражения, которые передать нельзя, он кипел и осипшим голосом изрыгал самые страшные ругательства, бешеная жестикуляция его при этом усиливалась. Несколько детей с корзинкой и собакой-пинчером перебрались с шоссе; они перелезли через канаву, окружили неистовствующего человека и с любопытством смотрели в его искаженное лицо. Какие-то люди, работавшие на стройке и как раз уходившие на обеденный перерыв, тоже обратили на него внимание, и мужчины, а также женщины, размешивающие раствор, подошли по дороге к группе. Но Пипзам продолжал безумствовать, распаляясь все больше. Он яростно грозил кулаками в небо и во все стороны, дрыгал ногами, вертелся, приседал и тут же снова распрямлялся от чрезмерного напряжения ведь кричал он и впрямь громко. Брань не прерывалась ни на секунду, он не оставлял себе времени даже вздохнуть, и откуда только брал слова, поразительно. Лицо страшно распухло, цилиндр съехал на затылок, незакрепленная манишка выбилась из-под жилета. Притом он давно перешел на обобщения и выкрикивал фразы, не имевшие ни малейшего отношения к делу. То были намеки на его греховную жизнь, религиозные посылы, произносимые в совершенно неподходящем тоне и неряшливо перемешанные с ругательствами.
Давайте, валите все сюда! ревел он. Да не вы, не только вы, а и другие, в кепочках, да с голубыми глазами! Я выскажу вам всю правду, вам станет жутко, жалкие пустомели!.. Ухмыляетесь? Пожимаете плечами?.. Я пью конечно, пью! Вообще не просыхаю, если уж вам так хочется это знать! И что? Еще ведь не конец света! Наступит день, когда Господь всех нас рассудит Ах Ах Сын Человеческий грядет на облаке, безвинные канальи, и суд Его не от мира сего! Он извергнет вас во тьму внешнюю, там будет плач и
Его окружала уже приличная толпа. Кто-то смеялся, кто-то смотрел нахмурившись. Со стройки подошли еще рабочие и женщины, размешивающие раствор. Остановившись на шоссе, сошел с повозки возница с хлыстом в руке и тоже перелез через канаву. Один мужчина потряс Пипзама за плечо. Это, однако, ни к чему не привело. Марширующие солдаты со смехом выворачивали шею. Пинчер в конце концов не выдержал,
уперся передними лапами в землю и, поджав хвост, взвыл прямо ему в лицо. Вдруг Лобгот Пипзам еще раз со всей силы крикнул:
Слезай, слезай немедленно, тупорылый хам! и, выписав рукой широкий полукруг, рухнул на землю.
Враз замолкнув, он лежал посреди любопытных, как какая-то черная кучка. Цилиндр с изогнутыми полями отлетел, один раз отскочил от земли и тоже улегся.
Два каменщика склонились над неподвижным Пипзамом и разумно, по-деловому, как рабочие люди, обсудили случившееся. Затем один из них засобирался и быстрым шагом ушел. Оставшиеся проделали над потерявшим сознание несколько экспериментов. Один побрызгал водой из деревянного ведра, другой влил в горло бренди из своей бутылки и натер им виски. Но все усилия не увенчались никаким успехом.
Так прошло некоторое время. Потом послышался скрип колес, по шоссе подъехала и остановилась повозка. Это был санитарный фургон, запряженный двумя красивыми лошадками и с невероятным красным крестом, выписанным по обе стороны. Двое мужчин в элегантных халатах слезли с козел, и пока один открывал заднюю дверь фургона и вытаскивал выдвижную койку, другой перепрыгнул на кладбищенскую дорогу, отстранил зевак и с помощью человека из народа перенес Пипзама к фургону. Его уложили на койку и задвинули, как хлеб в печь, после чего дверь снова захлопнулась и мужчины в форме забрались на козлы. Все было проделано очень четко, несколько умелых движений, хлоп-хлоп, балаган какой-то.
И Лобгота Пипзама увезли с глаз долой.
Gladius Dei
Птичья болтовня и тайное ликование над всеми закоулками А по площадям и улицам катится, вздымается, гудит неперекрываемый веселый гон красивого, неторопливого города. Всех народностей путешествующие, с неразборчивым любопытством поглядывая на стены домов направо и налево, едут на маленьких, неторопливых дрожках и поднимаются по лестницам музеев
Многие окна нараспашку, из многих на улицу доносится музыка, упражнения на фортепиано, скрипке или виолончели честные, благонамеренные дилетантские усилия. В «Одеоне», однако, слышно, что на нескольких роялях занимаются всерьез.
Молодые люди, насвистывающие мотив Нотунга, а по вечерам заполняющие глубины современного театра, с литературными журналами в карманах пиджаков заходят, выходят из университета или государственной библиотеки. Перед Академией художеств, раскинувшей свои белые руки между Тюркенштрассе и Триумфальной аркой, тормозит придворная карета. А на верхней части рампы красочными группками сидят, стоят, лежат модели живописные старики, дети, женщины в национальных костюмах альбанских горцев.
Беспечность и неторопливый прогулочный шаг вдоль всех длинных улиц севера Никого здесь особенно не гонит и не гложет жажда доходов, живут приятными целями. Молодые художники в кругленьких шляпах, вольно повязанных галстуках, без трости, не отягощенные заботами гуляки, оплачивающие квартиру раскрашенными эскизами, прохаживаются, настраивая душевную тональность на светло-голубое утро, смотрят вслед юным девушкам этого хорошенького, приземистого типа с темными волосами en bandeaux, крупноватыми ногами и не обремененными излишними сомнениями нравами Каждый пятый дом блестит на солнце окном мастерской. Иногда из ряда бюргерских построек выбивается художественная, создание какого-нибудь молодого архитектора с воображением, широкая, остроумная, стильная, с уплощенными кривыми и причудливым орнаментом. А то вдруг дверь слишком скучного фасада обрамит дерзкая импровизация, текучие линии и солнечные цвета, вакханты, русалки, розовеющие обнаженные