Знаю, равнодушие было бы своего рода счастьем Но я не в силах быть равнодушным к себе, не в силах смотреть на себя иными глазами, кроме как глазами «людей», и от стыда гибну совершенно невинный Неужели стыд всегда есть лишь загноившееся тщеславие?
Существует только одно несчастье: утратить приязнь к себе. Перестать себе нравиться, вот оно, несчастье ах, я всегда так явственно это ощущал! Все остальное игра и обогащение жизни, при любом другом страдании можно превосходно любоваться собой, так бесподобно смотреться. Жалкий, отвратительный вид придают тебе только разлад с собой, стыд в страдании, потуги тщеславия
Объявился старый знакомый, господин по имени Шиллинг, с которым мы некогда совместно служили обществу на крупной лесоторговой фирме господина Шлифогта. Он вел дела с городом и заехал ко мне «скептический индивид», руки в карманах брюк, пенсне в черной оправе и реалистически терпеливое пожимание плечами. Он приехал вечером и сообщил:
Я здесь на несколько дней.
Мы пошли в винную.
Шиллинг говорил со мной, будто я еще был тем самодовольным счастливцем, каким он меня знал, и, искренне полагая, что просто делится со мной своим радостным мнением, сказал:
Честное слово, славную жизнь ты себе устроил, малыш! Независим, да что там, свободен! Черт подери, ей-богу, ты прав! Живем-то всего один раз, правда? Вообще-то что человеку до всего остального? Должен сказать, ты из нас двоих оказался умнее. Впрочем, ты всегда был гениален
И он, как прежде, начал изо всех сил нахваливать меня, говорить любезности, не подозревая, что я обмирал от страха не понравиться.
Я отчаянно силился отстоять то место, что занимал в его глазах, силился казаться, как прежде, на высоте, казаться счастливым и самодовольным тщетно! Не было стержня, никакого куража, никакого самообладания, я говорил с ним, полный тусклого смущения и сгорбившейся неуверенности, и Шиллинг уловил это с невероятной быстротой! Было ужасно видеть, как он, в общем, готовый признать старого товарища счастливым, незаурядным человеком, начал меня понимать, смотреть с изумлением, набирать все больше прохладцы, высокомерия, нетерпения, как в нем появилось отвращение, и в конце концов презрение ко мне сквозило уже в каждой его гримасе. Он рано ушел, а на следующий день несколько беглых строк уведомили меня, что ему все-таки пришлось уехать.
Дело заключается в том, что все слишком усердно заняты собой, чтобы составить серьезное мнение о других; люди с пассивной готовностью принимают ту степень уважения, которую ты уверенно выказываешь самому себе. Будь каким хочешь, живи как хочешь, но демонстрируй дерзкую победительность, никаких стыдливых сомнений, и ни у кого не достанет нравственной твердости презирать тебя. В противном случае, если утратится согласие с собой, уйдет самодовольство, проявится презрение к себе, все в мгновение ока сочтут, что ты прав. Что до меня, со мной покончено
Я заканчиваю, отбрасываю перо полный отвращения, полный отвращения! Положить всему конец но для «паяца» не будет ли это чуть не геройством?
Боюсь, получится так, что я стану дальше жить, дальше есть, спать, немножко чем-то заниматься и потихоньку отупленно привыкать быть «несчастным и жалким».
Боже мой, кто бы подумал, кто бы мог подумать, какое это проклятие, какое несчастье родиться «паяцем»!..
Тобиас Миндерникель
Наружность Миндерникеля приметна, необычна и смешна. Если, к примеру, вам доведется увидеть, как во время прогулки Тобиас, опираясь на трость, идет вверх по улице, то одет он будет в черное, в черное с головы до пят. Он носит старомодный, грубой ткани цилиндр с изогнутыми полями, узкий, потертый от ветхости сюртук и столь же ношеные брюки, снизу обтрепавшиеся и такие короткие, что видны резиновые вставки ботинок. Нужно, впрочем, сказать, что костюм этот аккуратнейшим образом вычищен. Худая шея торчит из низкого отложного воротника и оттого кажется длиннее. Поседевшие гладкие волосы зачесаны низко на виски, а широкие поля цилиндра затеняют бледное выбритое лицо со впалыми щеками, воспаленными, редко поднимающимися от земли глазами и двумя глубокими бороздами, скорбно протянувшимися от носа к опушенным уголкам рта.
Миндерникель редко покидает дом, и тому есть причина. Она заключается в том, что стоит ему появиться на улице, как сбегается куча детей, они довольно долго преследуют его, смеются, дразнят, кричат: «Хо-хо, Тобиас!», могут и дернуть за сюртук, а взрослые выходят на крыльцо и потешаются. Он же идет, не обороняясь, боязливо поглядывая по сторонам, высоко вздернув плечи и вытянув голову, как человек, который спешит пройти под ливнем без зонта, и, хотя ему смеются в лицо, время от времени униженно-вежливо здоровается с людьми, вышедшими на крыльцо. Позже, когда дети отстают, когда его уже не узнают, когда мало кто оборачивается, повадки Тобиаса Миндерникеля существенно не меняются. Так же сгорбившись и испуганно поглядывая по сторонам, он стремится прочь, будто чувствует на себе тысячи насмешливых взглядов, а когда нерешительно и робко поднимает глаза от земли, то замечается некая странность: он не в состоянии твердо, спокойно посмотреть не то что на какого-либо человека, но даже на предмет. Создается впечатление, будто ему, как ни странно это звучит, недостает естественного, связанного с чувственным восприятием превосходства, с каким земные существа взирают на явленный нам мир; создается впечатление, будто он чувствует себя ниже всего и всех, и шаткому взору приходится сползать от людей и предметов к земле