Скоморох! говорил Майзенберг. Но забавный. Этот «скоморох» действительно немного проглядывал в докторе. Глаза его мерцали каким-то растушеванным блеском, а черные, коротко стриженные волосы на макушке уже слегка просвечивали. Лицо, оканчивающееся бородкой клинышком, нисходя от носа к уголкам рта, приобретало нечто язвительное, порой придававшее ему даже какую-то горькую энергию.
За рокфором мы опять вели «глубокомысленные разговоры». Это Зельтен называл их так с брезгливым высокомерием человека, который, как он говорил, давно усвоил единственную философию безо всяких сомнений и угрызений совести наслаждаться срежиссированной без должного внимания, соответственно, там, наверху, земной жизнью, чтобы потом, пожав плечами, спросить: «И это все?»
Но Лаубе, ловкими обходными маневрами оседлав своего конька, опять вышел из себя и, сидя на мягком стуле, отчаянно размахивал руками во все стороны.
Вот именно! Вот именно! Позорное социальное положение особи женского пола, (он никогда не говорил «женщина», всегда «особь женского пола», поскольку это звучало более естественнонаучно), коренится в предрассудках, глупейших общественных предрассудках!
Будем здоровы! очень мягко и сочувственно сказал Зельтен, опрокинув бокал красного вина.
Это окончательно вывело славного юношу из себя.
Ты! Ты! взвизгнул он. Старый циник! Да что с тобой говорить! Но вот вы, он обратил вызов к нам с Майзенбергом, вы обязаны согласиться со мной! Да или нет?
Майзенберг чистил апельсин.
И то и другое, как же иначе, заверил он.
Ну же, дальше, подбодрил я оратора. Ему обязательно нужно было выпустить пар, иначе он все равно никого не оставил бы в покое.
Так вот я и говорю, в глупейших предрассудках и косной общественной несправедливости! Все эти мелочи, господи, да это просто смешно. Что они теперь открывают женские гимназии и нанимают особей женского пола телеграфистками или кем-то там еще да какая разница. Ведь в целом-то, в целом! Какие воззрения! Хотя бы в том, что касается эротики, сексуальности какая узколобая жестокость!
Вот как, с облегчением произнес доктор, откладывая салфетку. По крайней мере становится забавно.
Лаубе не удостоил его взглядом.
Вот смотрите, неистово продолжал он, размахивая крупной из поданных на десерт конфетой, которую затем многозначительным жестом и отправил в рот, вот смотрите, если двое любят друг друга и он платит девушке, то он-то все равно остается честным человеком, даже эдаким молодцом, вот чертов негодяй! Но ведь особь женского пола погибла, общество ее отторгло, отринуло, она падшая. Да, пад-ша-я! Где же нравственная опора подобных представлений? Разве мужчина не пал точно так же? Более того, разве он не поступил более бес-чест-но, чем она?! Ну, говорите! Скажите же что-нибудь!
Майзенберг задумчиво всмотрелся в дым от своей сигареты.
В принципе ты прав, добродушно заметил он. Лицо Лаубе просияло торжеством.
Я прав? Прав? только и повторял он. Где же нравственное оправдание подобных суждений?
Я взглянул на доктора Зельтена. Тот совсем притих. Обеими руками играя хлебным шариком, уставился вниз с той самой горечью на лице.
Давайте пересядем, спокойно сказал он. Хочу рассказать вам одну историю.
Мы отодвинули обеденный стол и удобно устроились в заднем углу комнаты, выложенном коврами и уставленном мягкими креслами, где было так уютно беседовать. Свисавшая с потолка лампа заливала пространство голубоватым приглушенным светом. Под абажуром уже слегка покачивался скопившийся слой сигаретного дыма.
Ну, валяй, сказал Майзенберг, наполняя четыре фужера французским бенедиктинским ликером.
Да, коли уж на то пошло, я с удовольствием расскажу вам эту историю, кивнул доктор. Вполне готовую, так сказать, в виде новеллы. Вам известно, что когда-то я занимался чем-то подобным.
Я не очень хорошо видел его лицо. Он сидел, перебросив ногу на ногу, руки в карманах пиджака, откинувшись в кресле, и спокойно смотрел на голубую лампу.
Герой моей истории, начал он через какое-то время, окончил у себя в северонемецком городке гимназию и в девятнадцать или двадцать лет поступил в университет П., довольно крупного южнонемецкого города.
Он был, что называется, «славный малый». На него невозможно было сердиться. Веселый, добродушно-уживчивый, он тут же стал любимцем всех товарищей. Красивый, стройный, с мягкими чертами лица, живыми карими глазами, нежным изгибом рта, над которым пробивались первые усы. Когда, заломив светлую круглую шляпу на черных волосах, засунув руки в карманы брюк и с любопытством посматривая вокруг, он шел по улице, девушки бросали на нею влюбленные взгляды.
При этом он был невинен чист телом, как и душой. Вместе с Тилли он мог сказать о себе, что не проиграл ни одного сражения и не коснулся ни одной женщины. Первое поскольку ему до сих пор не представилось подходящего случая, а второе поскольку ему до сих пор также не представилось подходящего случая.
Не пробыл он в П. и двух недель, как, разумеется, влюбился. Не в официантку, что обычно случается, а в молодую актрису, фройляйн Вельтнер, инженю театра Гете.