тоска. Или я ошибся?
Он мгновение помолчал, затем медленно покачал головой:
Хотел бы я знать, откуда ты
Я тебя умоляю! Вопрос для меня только в том, испытывает ли баронесса Ада также
Он снова на секунду опустил глаза, а затем тихо и твердо сказал:
Мне кажется, я буду счастлив.
Мы расстались, и я тепло пожал ему руку, хотя не мог подавить душевного смятения.
Так прошло несколько недель, в течение которых мы с Паоло время от времени пили послеобеденный чай в салоне барона. Там обычно собиралось небольшое, но в самом деле приятное общество: молодая придворная актриса, врач, офицер всех не помню.
В поведении Паоло я не замечал ничего нового. Обычно он, несмотря на свой вызывающий беспокойство вид, находился в приподнятом, радостном расположении духа и всякий раз в присутствии баронессы демонстрировал то жуткое спокойствие, подмеченное мною в первый раз.
Как-то на Людвигштрассе мне повстречался барон фон Штайн. Он был верхом, остановился и с седла протянул руку.
Рад вас видеть! Надеюсь, завтра после обеда вы к нам заглянете?
Если позволите, непременно, господин барон. Хоть и не знаю, зайдет ли за мной мой друг Гофман, как обычно в четверг Мы случайно не виделись с Паоло два дня.
Гофман? Так вы разве не слышали?.. Он уехал! Я полагал, уж вас-то он поставил в известность.
Да нет же, ни слова.
И так, знаете ли, совершенно a baton rompu Это называется капризы художника Ну, стало быть, до завтра!
И он пришпорил лошадь, оставив меня в крайнем замешательстве.
Я поспешил на квартиру Паоло. Да, увы, господин Гофман уехал. Нет, адреса не оставил.
Было ясно: барону известно больше, чем просто про «капризы художника». Его дочь сама подтвердила то, что я и так с уверенностью предполагал.
Это произошло во время прогулки по долине Изара, к которой пригласили присоединиться и меня. Отправились только после обеда, и на обратном пути в поздний вечерний час вышло так, что мы с баронессой очутились позади всей компании.
После исчезновения Паоло я не замечал в ней никаких перемен. Она сохраняла спокойствие и до сих пор ни словом не упомянула моего друга, в то время как ее родители не скупились на выражения сожаления по поводу его внезапного отъезда.
И вот теперь мы шли друг подле друга по этой самой прелестной части мюнхенских окрестностей; лунный свет пробивался сквозь листву, и мы какое-то время молча слушали непринужденные разговоры спутников, такие же монотонные, как и шум пенящихся рядом вод.
И вдруг она заговорила о Паоло, заговорила очень спокойно, очень твердо.
Вы дружите с ним с детства? спросила она.
Да, баронесса.
Вы знаете его тайны?
Полагаю, самая страшная его тайна мне известна, хотя он мне о ней и не рассказывал.
И я могу вам довериться?
Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом, сударыня.
Ну хорошо, сказала она, решительно подняв голову. Он просил моей руки, и мои родители отказали ему. Он болен, объяснили они мне, очень болен, но все равно: я его люблю. Я ведь могу так с вами говорить, не правда ли? Я На мгновение она смешалась, но затем столь же решительно продолжила: Я не знаю, где он, но разрешаю вам при встрече повторить ему слова, которые он уже слышал из моих собственных уст, или написать ему, когда узнаете адрес: я никогда не отдам своей руки другому мужчине, только ему. Ах, ну посмотрим!
В этом последнем восклицании помимо строптивости и решительности слышалась такая беспомощная боль, что я не мог удержаться и, схватив руку баронессы, молча пожал ее.
Я написал тогда родителям Гофмана с просьбой сообщить мне местопребывание их сына и получил адрес в Южном Тироле, однако мое письмо, отправленное туда, вернулось обратно с пометкой, что адресат, не указав цели назначения, уехал.
Он хотел, чтобы ему не мешали, он бежал ото всех, чтобы в полном одиночестве где-нибудь умереть. Разумеется, умереть. Ибо после всего случившегося для меня стало печальной вероятностью, что я его больше не увижу.
Разве не ясно, что безнадежно больной человек полюбил молодую девушку беззвучной, вулканической, раскаленно-чувственной страстью, сравнимой с подобными порывами его совсем ранней юности? Что эгоистический инстинкт больного разжег жажду единения с цветущим здоровьем; и разве этот жар, оставаясь неутоленным, стремительно не испепелит теперь его последние жизненные силы?
Прошло пять лет, а я не получил от него ни единой весточки, но меня не достигло и известие о его смерти!
И вот, в прошлом году я проводил время в Италии в Риме и окрестностях. Жаркие месяцы
прожил в горах, а в конце сентября вернулся в город. Как-то теплым вечером я сидел за чашкой чая в кафе «Араньо», листал газету и бездумно смотрел на оживленную сутолоку, царившую в просторном, залитом светом помещении. Заходили и выходили поди, сновали официанты, по временам в зал через широко распахнутые двери доносились протяжные крики мальчишек разносчиков газет.
И вдруг я вижу, как некий господин моего возраста медленно движется между столами в сторону Эта походка?.. Вот он оборачивается ко мне, поднимает брови и идет навстречу с радостно-изумленным «Ах!».