Но вот магазины, кинозал, расспросы все осталось позади. Прошла ночь, а за ней наступил день выезда в тайгу. Наконец пришло время сменить дорожный костюм на «смокинг для курения махорки», то есть на брезентовую робу, защищающую от дождей, колючих кустарников и комаров.
Грузиться в лодку нам помогали все и знакомые и незнакомые мне люди. Кто-то нес мотор, кто-то шесты. Тяжелый «сундук» с оптикой, несмотря на мой протест, тащил сын Покулы Руслан. Жена охотника, тетя Паша, Несла постели шкуры медведя и изюбря. Все были деловиты и серьезны. Ни шуток, ни напутствий. Врезалась в память и последняя минута прóводов: лодку уже треплет буйная вода, а там, на крутом яру, как статуи, большие и маленькие, стоят люди, выросшие на Бикине. Они быстро удаляются. Лица их сосредоточенно-внимательны. Никто не машет рукой, никто не двигается с места. Так они и оставались там, на крутом красном яру, пока наша лодка не ушла за изгиб реки и берег с людьми не скрылся из виду
Бикин-дорога
Совсем иначе выглядим мы с Чуком. Я невольно все время держусь за борта лодки. От работы мотора они вибрируют, и от этого через все тело проходит мелкая дрожь. Это утомляет. Контролируя себя, безуспешно стараюсь принять бывалый вид. Чуку подобные устремления недоступны. Оставив на берегу добрую половину своих лет, он, как щенок, не находит себе от восторга места. Его занимает все: бурун воды у носа вздыбленной лодки, проплывающие мимо валежины, на одну из которых он даже зарычал, и, конечно, срывающиеся впереди утки. При виде их он всякий раз готов прыгнуть в ледяную воду. Он истоптал все наши вещи, пока не обосновался на самом носу лодки.
Бикин тоже все время в движении. Он то лениво течет по широчайшему руслу, то вдруг, разделившись на несколько проток, устремляется в узкие рукава. Иногда, прижатый к холодной скале, он начинает бунтовать и, не на шутку разгневавшись, брызжет белой пеной. В таких местах становится по-настоящему страшно. Мысленно я уже несколько раз начинал рисовать мрачную картину «кораблекрушения», но, обернувшись и увидев внимательное и спокойное лицо Покулы, тут же успокаивался. Проводник, видимо, полагал, что я верчусь, сгорая от любопытства, и выкрикивал, глядя на проносившиеся мимо сопки, какие-то незнакомые мне названия. Я только утвердительно кивал головой.
Иногда мне казалось, что мотор начинает работать с перебоями.
По рассказам я знал, чем это обычно кончается, и уже видел, как нашу жалкую лодчонку, потерявшую скорость, неукротимый и ненасытный Бикин швыряет на камни и волочит под залом Я опять нервно оборачивался, но мой «Дерсу-1970» был каменно-спокоен
Наконец, преодолев очередной перекат, где обезумевшая река буквальноскатывалась под гору между торчащим наружу камнями и прижатыми к ним павшими деревьями, мы выехали на километровый тихий плёс. Мотор сбавил обороты, и лодка ткнулась в гальку косы.
Мотор устал, нужно отдохнуть, сказал Покула. Я не менее устал, чем мотор, и был рад выйти на твердый берег.
На косе Покула рассказал интересную историю, связанную с плёсом, у которого мы остановились.
Раньше, когда моторов не было и в помине, сюда, толкая лодки шестами, сплывались летом удэгейцы почти со всего Бикина. Они устраивали здесь соревнования, смысл которых сводился к следующему. Жених с невестой или муж с женой садились в одну оморочку небольшую долбленку, которую и по сей день используют удэгейцы при скрадывании зверя на реке. Мужчина греб двуперым веслом типа байдарочного. Женщина же в это время из заранее выделанных шкур изюбря или косули шила олочи. Олочи это нечто вроде сибирских поршней, охотничья обувь. Из мужчин побеждал тот, кто первым приведет оморочку к концу плёса, из женщин та, которая за это время сошьет больше олочей. Мужчина боролся за звание лучшего гребца на Бикине, женщина за звание лучшей хозяйки. Заинтересованный в успехе своей подруги, мужчина вынужден был сдерживать свой спортивный азарт. Однако, если лодка приходила к финишу последней, женщина лишалась права на «трон», хотя бы она и успела за это время сшить уйму олочей. Но терял право на победу и мужчина, если его напарница оказывалась нерасторопной. Победителей определяли старейшие из охотников.
Между разговорами Покула успел вскипятить воду, разогреть у костра прихваченные в дорогу лепешки. Спохватившись и почувствовав неловкость от того, что меня обслуживают, словно барина, я вскочил, засуетился, поспешно начал рыться в своих узлах с продуктами. В суматохе просыпал чай, пихнул в костер кедровую смолевку, которая тут же вспыхнула и зачадила, словно горящая резина. Покула едва успел отодвинуть лепешки в сторону. Я заметил свою неловкость и растерялся. А удэгеец, будто ничего и не произошло, уже пил чай, похваливая мою заварку.
Мне очень хотелось хоть чем-то помочь Покуле в этом путешествии. Я старался изо всех сил. Но «блины» мои в ту поездку «пеклись комом». Если я брался вытащить лодку на берег, чтобы ее не унесло течением, то делал это так, что потом мы вдвоем едва сталкивали ее в воду. Если вызывался принести дров для костра, то пропадал обязательно надолго и умудрялся отыскать такие, которые либо совсем не желали гореть, либо чадили, как та кедровая смолевка, либо искрили, как бенгальские огни, осыпая нас тлеющими углями. Покула же над моими хлопотами лишь искренне смеялся, повторяя одно и то же: «Вот чудак!»