Ну и Тьма с ней!
Я пожала плечами и отставила тарелку.
Ничего не хотелось, разве что только спать или, того лучше, лежать на вытертом ковре моей старой комнаты и долго-долго смотреть вверх, пока приклеенные к потолку выцветшие звёзды не начнут кружиться. Тогда тишина, свернувшаяся змеёй на груди, станет как будто немного легче, и застрявший в горле ком наконец удастся сглотнуть. Я врасту в пол, сольюсь с ним, провалюсь в текстуры и стану продолжением мира; меня не станет, но вместе с тем я буду, и я буду свободна, и тогда
Пенелопа!
Я снова пожала плечами и вышла из столовой под непрекращающиеся возмущения предков.
Я даже успела немного позаниматься делами и, ругаясь на весь мир, почти час просидела в ванне с бритвой. В обед приехала мастерица, которая нарисовала на мне новое лицо, свежее и изящнее настоящего; она же, недовольно хмурясь, привела в порядок руки и обклеила ногти блёстками.
Ёши зашёл за мной в половину шестого. Я стояла у окна, по-зимнему ранний закат бил в глаза и звенел в пайетках, и я хотела бы сказать, будто от вида моей голой спины у Ёши в зобу дыханье спёрло или что-нибудь в этом роде, но нет:
Машина подана, Пенелопа.
Вообще, я предпочитала водить самостоятельно. Но здесь это, конечно, было бы неприлично.
Ёши был похож на грача в своём чёрном халате, украшенном чёрным же шитьём. Он подал мне руку таким подчёркнутым движением и с таким лицом, что захотелось провалиться сквозь землю.
До Холла ехали в молчании. Ёши глядел в окно, я зябко куталась в тяжёлое пальто, которое не надевала, пожалуй, с подросткового возраста.
Не торопитесь, предупредительно сказал супруг, выходя из машины первым.
Но его опередили: мою дверь открыл служащий в форменном бордовом пиджаке, и он же подал мне руку со звериными когтями.
Я так опешила, что вцепилась в локоть Ёши:
Что здесь делают двоедушники?
Полагаю, работают, Пенелопа, с бесстрастной улыбкой просветил меня муж, принимая у меня пальто и подавая его гардеробщику.
Это наш праздник, гневно сказала я. Это наш день! Здесь не должно быть мохнатых, кто вообще
Улыбайтесь, Пенелопа.
Мы поднялись по ступеням. Хлопок вспышек. В холле бурлили колдовская вода и человеческое море; я стиснула зубы а потом усилием воли расслабила лицо.
Что ж, этот мир сошёл с ума, накренился и затонул. Надеюсь, сегодня здесь собралось не слишком много предков.
xxv
застеклённой оранжерее, которая пытается казаться парком, шепчутся фонтаны и ручьи, а пески каменного сада скрипуче ноют о чём-то старом. Оранжерея окружена бессмысленной галереей, увешанной портретами и картинами колдовской войны; в передней части, после гардероба и массивной лестницы, дышит помпезностью большой зеркальный зал.
Он собран из тысяч зеркал, больших и очень больших, и каждое из них чарами крови связано с другими зеркалами, теми, что питаются водами рек на островах. Сегодня они показывали множество залов и празднично разодетых людей, а одно, самое яркое бескрайнюю чёрную воду, ровный круглый срез льда и бюст Королевы.
Откуда-то звучала музыка, и, повертев головой, я нашла на укромном балконе девушку в синем, перебирающую ловкими пальцами струны огромной арфы. Звон бокалов, разносят бокалы с чёрным вином; я взяла один, кивнув служащему-колдуну и украдкой выдохнув: хотя бы сюда не стали пускать двоедушников.
Это наш день. Это наш праздник, это наша память, это наша кровь; и здесь нечего делать мохнатым, которые уже однажды отказались слышать голос за биением своего сердца, как нечего делать здесь потомкам убийц Короля.
Зал звучал диссонантной, плохо сочинённой симфонией из тысячи разнородных мелодий, и всякая третья скрипка в ней мнила себя солисткой. Ёши услужливо подставлял мне локоть, и держаться за него было неудобно и непривычно. Воздух холодил голую спину, от каблуков затекали пальцы ног, и бабушкины жемчуга, которые я щедро рассыпала по плечам, казались тяжелее нашейного кольца доспешного гарнитура.
Чёрная вода всколыхнулась, и клепсидры, звучащие из-за каждой колонны, как будто бы сделались громче. Человеческое море взволновалось. За зеркалом, в котором горели свечи и стояли полукругом церковники в белом, взметнулись дымные тени. И тогда то здесь, то там потихоньку запели.
В этом прелесть изначального языка: в нём слова рифмуются сами собой, будто нанизываясь на невидимую нитку ритмов и смыслов. И каждый поёт шёпотом, немножко по-своему, и колдовской гимн становится рокотом волшебной реки.
А когда всё стихло, Серхо Иппотис сказал небольшую речь от имени Конклава, грохнула музыка, и благословенный официоз закончился, сменившись пустыми разговорами, глупыми сплетнями и расслабленным политесом.
шала, что в этом году Сендагилея просили приглашение, по-островному растягивая слова, говорила Санна Вилль, седовласая мадам в сапфировой парюре, увешанная драгоценностями с ног до головы. Какая наглость!
Как по мне, их могли бы уже и пригласить, второй голос скрипучий, но моложавый. У них хорошая кровь, и вы видели, что они достроили у себя седьмой этаж?
Не у себя, а в больнице.
В своей больнице, танти. Вот уж у кого завсегда будет денег больше, чем нужно!..