Почему ты их рвёшь? лениво спрашиваю я. Мои рисунки. Мне не жалко, но почему?
Я похожа, печально говорит она, а свет её крыльев касается моих лопаток. Я похожа на себя, на ту себя, какой я была. Но я другая теперь, разве ты не видишь?
Я рисую то, что я вижу, и то, что мне кажется, и то, что мне снится, но Сонали прекрасна всегда.
Я вижу тебя такой.
Похожа, она качает головой. Похожа, но совсем другая. Может быть может быть, нужно быть лунным, чтобы понять.
Я знаю: никому, кроме меня, она не дозволяет себя рисовать. При друзе довольно художников, один другого искуснее, и едва ли не половина лунных умеет держать в руках кисть, но рисовать себя Сонали разрешает лишь мне. Я рисую её всякой: размягчённой бессонной ночью, радующейся хрустальному дождю, расстроенной плохо удавшимся танцем или завороженной щебетом призванных мною птиц, я рисую её карандашом и тушью, углём и фактурными мазками масла, я рисую её утром и ночью, и она прекрасна каждый раз, и каждый раз отдаёт мои рисунки ветру и горным рекам, даже если ножницы с трудом взрезают холст.
Сколько это длится? Не знаю. Может быть, это сумасшествие, но мне хочется быть сумасшедшим.
Я люблю тебя, горячечно говорю я. Я люблю тебя, Сонали.
Она улыбается.
А ты? Ты чувствуешь ко мне хоть что-нибудь?
Она всё ещё улыбается, но глаза её пусты.
Ты очень нравишься мне, Ёши Се. Но я уже любила однажды.
Она повторяет это из раза в раз, но я не понимаю.
И что с того?
Мы любим только один раз, она качает головой. Это закон Луны. Я любила однажды, и это была последняя моя любовь. Я не могу любить тебя. Я не могу разделить с тобой вечность.
Шелка над нами качаются, послушные лёгкому ветру. Они паруса иномирных кораблей, на которых мы прибыли когда-то на проклятую серую землю; они тени былого, в которых нельзя различить сюжетов; они пустые полотнища, которых я ещё могу коснуться своей кистью. В шелесте штор шёпот Бездны, и я его слышу.
Завтра. Ты можешь разделить со мной завтра?
Завтра? Могу.
А если я спрошу завтра. Ты сможешь разделить со мной послезавтра?
Ещё одно завтра? она смеётся. Могу.
Я улыбаюсь.
Тогда я спрошу завтра. И в следующее завтра, и другое завтра, и то завтра, которое будет потом. Это и будет вечность, Сонали.
Она вздрагивает всем телом, в глазах её плещется страх, а прекрасные губы шепчут едва слышно:
Это не будет вечностью.
Я колдун, милая. Мы всё знаем о вечности.
Она только качает головой, а потом отбрасывает с лица локоны:
Твои предки этого не одобрят.
Я дёрнулась, перевернулась на другой бок, и картинка сменилась.
Мои предки этого не одобрят.
Я хмурюсь.
Почему?
Он морщится, как от зубной боли.
Потому что ты Бишиг.
Ну и что с того? Бишиги Большой Род, я вхожу в Конклав, нам принадлежит солидный участок акватории, и мы
Вы превращаете людей в големов.
Что? О Тьма, Нико, это глупые сказки. Големы они из глины! Чаще всего с добавлением разных видов камня, бетона, арматуры и шарнирных конструкций.
Нико улыбается виновато, это хорошо у него получается: у него подвижное лицо, и даже аккуратная борода не скрывает живой мимики. Я улыбаюсь ему в ответ и украдкой любуюсь.
Ты же знаешь, как
говорят.
Много что говорят. Про вас даже в книгах пишут, будто это Сантос Сендагилея убил Последнего Короля, но это же не делает слухи правдой?
Он отводит взгляд, и я смягчаюсь.
Я ведь не зову тебя сейчас в церковь. Это всего лишь праздник, я же даже не танцую. Что за дело твоим предкам, если мы просто придём вместе?
Да зачем это? Тем более, что ты не танцуешь! Разве плохо, как сейчас?
А меня вдруг будто холодной водой окатывает.
Тебе тебе стыдно быть со мной?
Бишиг, он кривится, ну зачем ты так? Конечно, я ничего такого не
Нико совсем не умеет врать. Кровь бросается мне в лицо. Уши горят, а краска заливает, кажется, даже светлый скальп под ёжиком волос. Я подтягиваю одеяло подмышки, сажусь и бросаю чары в длинный ряд ламп над кроватью, они отзываются электрическим треском и бьют в глаза.
Уходи, спокойно говорю я. Я вдруг ощущаю, что ужасно устала; руки тяжёлые, а голова холодная и мутная одновременно, как бывает, когда слишком засидишься в мастерской.
Ну ты чего, из-за такой ерунды?..
Пошёл вон. Собирай свои шмотки и выметайся.
Бишиг, ты сдурела? Ночь на дворе!
Вызовешь машину, на площади есть телефон.
Я хорошая хозяйка. Я надеваю домашний халат и смотрю, как он, бросая на меня гневные взгляды, собирает по комнате бельё, а потом провожаю через весь дом и сонные дорожки. Жухлые листья оглушительно хрустят под ногами.
У калитки я смотрю ему в глаза. Чему-то во мне больно, но голос не дрожит:
Я отзываю своё приглашение.
xxii
Если Ёши и знал, что я вижу его сны, или сам смотрел мои, он не намекнул на это ни словом. Он занимался какими-то своими таинственными делами в городе или запирался в мастерской, откуда иногда доносились звуки шлифовальной машины. В какой-то из дней на второй неделе нашего странного брака я обнаружила в супружеской спальне семейство резных зайцев: они сидели, деревянные и довольно грубо сделанные, внутри отключённой ванны. Один смешно сложил уши и к чему-то принюхивался, а другой лежал, уткнув нос в лапы и закрыв глаза.