Попечитель городского училища, сказал он между прочим, даже хотел уволить маму за ее причастность к революционному движению, о чем, понятно, пронюхали подлецы (хоть она и не высказывалась гласно). Но за нее каждый раз заступалась перед Городской управой другая учительница. Даром, что княжна Шаховская
Мария Александровна?
Кажется, так. Добрейшая, впрочем, чудачка.
Тетка композитора Скрябина?
Но об этом он ничего не знал
В заключение Лацис, очень по-мужски и по-мальчишески, предложил мне командовать вторым взводом своей роты, так как «взводный там очень слаб». Я изъявил согласие. Но из моего столь неожиданного «повышения по службе», которым я был всецело обязан все той же сцене в соборе, ничего не вышло. Плеврит и внезапная вспышка туберкулеза, как косарем, отсекли этот краткий (первый, но не последний) военный эпизод моей биографии. Я снова жил в Москве и пил молоко «по рецептам».
С Лацисом мне и при желании не удалось бы повстречаться: по примеру отца, и он «отдал душу свою за други своя» чуть ли не в первом бою с «белополяками». Пока я жив, память об этом удивительно чистой души юноше не померкнет. {-32-}
Я позволил себе вдаться в такие подробности лишь потому, что куда более подробно обо всем этом рассказы вал Борису Леонидовичу во время одной из ближайших наших встреч.
Как это все интересно, Коля! Ведь мы, горожане- интеллигенты, засев в своих берлогах, многим больше теперь оторваны от народа, чем то было до революции. То есть если, конечно, заниматься народом и револю цией всерьез и вплотную: попросту быть партийцем. Но уж тогда не в Наркомпросе, куда все набежали со своими обносками, с «Фребелем» и с «Психологией» Челпанова. А так не только на уральский завод (да навряд ли он сохранился), и на дачу-то, в деревню, не поедешь. Очень им нужны наши «керенки» или папины этюды, даже если на них изображен чуть ли не весь Третий Интернационал. Я вам когда-нибудь покажу. А вы все это видели своими глазами. Вам можно позавидовать! Скверно только, что вы заболели, но, даст Бог, скоро поправитесь Как хорошо вы мне все это рассказали и про город, и про «стихийную безликость» и дурачков-офицеров, и, у него дрогнул голос, про партийца Петю. Он прелесть! Мы же здесь только варимся в соку собственной горечи А кто вам сказал, что он погиб?
В Москву приехал один бывший однополчанин, студент-медик. Его направили в Петроград, в Военно- медицинскую академию, где он раньше учился. Он-то и побывал у меня проездом
Как его жаль! Вы не смейтесь, что я вместо вас по нем роняю слезы, (я и не думал смеяться). Вот сели бы и написали о нем рассказ.
Ну что вы, Борис Леонидович! Для рассказа этого слишком мало.
Что значит «слишком мало»? Для «Пинкертона», конечно, слишком мало, но я ведь не о «Пинкертоне». NB! Я никогда не читал «Пинкертона», как, надо {-33-} думать, и Борис Леонидович ). И потом: в обыкновении каждого зерна давать росток. Глядишь, и рожь заколосится. Я вам больше скажу: удивительнее то, что и лежа у себя на печи на буржуйке, правда, не разляжешься! я все так примерно себе и представлял. Надо только немного (а лучше много!) знать жизнь и секрет ее верстака. Попав под перо тех, кто любит
ее верстак, конечно, и желает ей успеха, жизнь доскажет все то, на что не дала нам взглянуть. В мастерской искусства все нити Ариаднины нити: они не только уводят, но и приводят , и обязательно к самой сути. Вот она даже до Скрябина довела
Реализм это не направление, так продолжал он, а сама природа искусства, сторожевой пес, который не дает уклониться от следа, проложенного Ариадниной нитью. Вот только найти такой клубок! И если мы, пишущие, все больше отмалчиваемся, не говорим о том, что у нас творится под носом, так это от робости, глубоко нехудожественной, от того, что мы все еще в обалдении от новизны происшедшего, а может, и с голодухи. Революция! Бог ты мой! Прямая дорога или в крутых поворотах, а жизнь-то все та же. Да и не так мы избалованы прямизной. Был и пятый год, и война. История она как изоляция на проводе: электричеству она не помеха. Ваш Петя с его улыбкой я опять раз ревусь! разве это не жизнь, самая настоящая молодая жизнь, обычная и неслыханно необычная, какой всегда была? И что конец ему пришел, тоже жизнь. Ведь и Петя Ростов погиб. А ново здесь только то, что для его большевика-отца революция была идеалом и целью, а для него жизнью и обстановкой. Вот он и разбирается в ней, и порой попадает впросак и в дураки тоже как всегда. Правда, теперь он-то уж ни в чем не разбирается: он погиб И он не граф и не Ростов, а просто Петя, и русский только наполовину. И он быстрее взбежал по лестнице чувств и решимости, чем взбежал {-34-} бы до революции тем более если б не был партийцем, как его отец. А вы говорите: слишком мало. И ведь так хорошо рассказали
Я промолчал. Неужели он не догадался (или все-таки догадался?), что потому-то я обо всем и рассказал так подробно, что по малодушию, не полагаясь на собственные силы, хотел ему передоверить испытанное? Не будь его, я был бы смелее Когда мне случалось при сестре Ирине говорить Борису Леонидовичу о своих впечатлениях большой (по тогдашним моим годам) давности, она не раз с удивлением меня спрашивала, почему я раньше об этом молчал. Как мог я ей объяснить (и тем более при нем!), что не люблю бесполезных разговоров, последствий же жду только от него, а никак не от себя, это было бы слишком горьким признанием