Он уже все приготовил. Проявитель был составлен и подогрет. Фотограф бросил обе пленки в проявочные бачки. Я попросил, чтобы он подробно объяснял мне все операции, потому что в дальнейшем намеревался проявлять сам. Это заняло гораздо больше времени, чем я рассчитывал.
Можно курить? поинтересовался я.
Конечно, пока пленки в бачках.
Фотограф возился под красной лампой. Десять минут спустя он открыл первый бачок. Я сам вынул бобину и положил в промывочный бачок, а оттуда в фиксажный. Последовала вторая пленка.
Прошло еще несколько минут, которые мне показались вечностью. Наконец фотограф сказал:
Первая, наверное, готова.
Он поднес конец пленки к просмотровому окошку.
Несмотря на малый размер негативов, я легко разбирал машинописный текст. Качество снимков на обеих пленках выглядело безупречным. Потом обе драгоценные пленки пошли на промывку. Я с нетерпением наблюдал за ними. Еще несколько минут, и мы узнаем, что же такое купили за такие огромные деньги.
Я развесил обе пленки на веревке. Теперь крохотную лабораторию ярко освещала стоваттная лампа. Взяв сильную лупу, я склонился над мокрой пленкой. Текст читался совершенно четко:
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.ОТ МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ БРИТАНСКОМУ ПОСОЛЬСТВУ В АНКАРЕ».
Я выставил фотографа, тщательно запер дверь и попросил вернуться через пятнадцать минут. Потом поднялся в свой кабинет.
«Цицерон» сидел в той же позе, в какой я его оставил. Только полная пепельница окурков свидетельствовала о том, что он давно ждет. Он не проявлял ни нетерпения, ни раздражения. Все, что он сказал, было:
Ну?
Не отвечая, я отпер сейф, достал сверток с банкнотами и вручил ему. Я подсунул ему и заранее приготовленную расписку в получении двадцати тысяч фунтов стерлингов, но «Цицерон» небрежно отшвырнул ее. Надо сказать, в этот момент я показался себе несколько смешным.
Затем он засунул огромный сверток за пазуху плащ он не снимал. Надвинул шляпу на глаза и поднял воротник. В темноте даже близкий друг не узнал бы его.
Au revoir, monsieur, сказал он. Завтра
в го же время.
Он вежливо кивнул мне и исчез в темноте.
Сейчас, когда я пишу эти строки, события той ночи предстают передо мной во всех деталях. Вспоминаются фразы, которые я давно забыл, но четче всего я вижу словно воочию сутулую фигуру и странное лицо этого человека исполненное честолюбия, долго подавлявшегося и готового вот-вот осуществиться, лицо раба, давно мечтавшего о власти и, наконец, приблизившегося к ней. Меньше часа назад он вошел в мой кабинет простым слугой; теперь он выходил богачом, Так и слышится тон торжествующего превосходства, которым он прощался со мной, придерживая кучу денег под плащом:
A demain, monsieur. A la même heure .
Оглядываясь на это, словно вспоминаешь сцены из иной жизни. Но мои ощущения в последующие часы вспоминаются с абсолютной точностью. Я не пошел спать. Час за часом за запертой дверью своего кабинета я читал, размышлял, делал записи, снова читал. К исходу ночи многое в международных делах, что для меня было скрыто и непонятно, прояснилось в резком свете этих холодных, не рассчитанных на широкую публику документов. Наконец, переполненный чувствами, я уснул за столом, пока стук секретарши в дверь не разбудил меня.
Сначала я вернулся по узкой лестнице в фотолабораторию. Там, в каморке, где еще промывались узкие полоски пленки, я ждал, пока не вернулся фотограф. Он положил пленки в сушильный шкаф. Меня злило, что в этом деле приходится прибегать к чьей-то помощи. Но, думаю, я напрасно волновался. Очень сомнительно, что фотограф, понял что-нибудь из происходившего.
Началось увеличение. Я сидел перед аппаратом, а фотограф объяснял мне насчет фокусировки, длительности выдержки и приготовления проявителя и фиксажа. С его помощью я смог сделать несколько увеличений. Как только я убедился, что смогу справиться сам, я поблагодарил фотографа и отослал спать. Я рад был остаться один.
Две пленки включали 52 негатива, которые я теперь увеличивал. Это у меня выходило механически, довольно быстро. Я видел, что отпечатки получаются четкими, с правильной выдержкой и после увеличения легко читаются.
Это заняло часы. К четырем утра я закончил работу. Пятьдесят два отпечатка, сухие и глянцованные, лежали передо мной. Я совершенно не чувствовал усталости.
Затем я тщательно проверил, не забыл ли чего-пи будь в фотолаборатории. Некоторые кадры я испортил, и получились дубликаты. Я хотел было сжечь их, по негде было в здании было центральное отопление, а разводить костер я не хотел. Тогда я изорвал бракованные отпечатки на мелкие кусочки и опустил в унитаз. Затем с двумя пленками и пятьюдесятью отпечатками я вернулся в свой кабинет и запер дверь. Пятьдесят два глянцевых документа лежали у меня на столе, еще никем не читанные. Наконец-то я мог заняться их изучением.
Я удивился еще больше. То, что я видел, казалось, находилось за гранью возможного. Здесь, у меня на столе, лежали тщательно хранимые секреты врага военные и политические, и их ценность не поддавалась определению. В этих документах я не находил ничего подозрительного. Это не подсадные утки. Не возникало ни тени сомнения в их подлинности. Прямо с неба на нас упали бумаги, о каких разведчик может мечтать всю жизнь, не веря, что сумеет хоть краешком глаза взглянуть на них. С первого взгляда я понял, какую исключительную услугу третьему рейху оказал камердинер. Цена ее вовсе не была завышена.