А ты куда же, Олеся? спросила вдруг Мануйлиха, видя, что ее внучка поспешно набросила на голову большой серый шерстяной платок.
Пойду провожу немножко, ответила Олеся.
Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в окно, но в ее голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.
Пойдешь-таки? с ударением переспросила старуха.
Глаза Олеси сверкнули и в упор остановились на лице Мануйлихи.
Да, и пойду! возразила она надменно. Уж давно об этом говорено и переговорено Мое дело, мой и ответ.
Эх, ты!.. с досадой и укоризной воскликнула старуха.
Она хотела еще что-то прибавить, но только махнула рукой, поплелась своей дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась там над какой-то корзиной.
Я понял, что этот быстрый недовольный разговор, которому я только что был свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных ссор и вспышек. Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее:
Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?
Олеся с досадой пожала плечами.
Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не хочет Что ж!.. Разве я не вольна делать, что мне нравится?
Во мне вдруг поднялось неудержимое желание упрекнуть Олесю за ее прежнюю суровость.
Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла, но только не хотела оставаться со мною один на один Ах, Олеся, если бы ты знала, какую ты причинила мне боль Я так ждал, так ждал каждый вечер, что ты опять пойдешь со мною А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная, сердитая О, как ты меня мучила, Олеся!..
Ну, перестаньте, голубчик Забудьте это, с мягким извинением в голосе попросила Олеся.
Нет, я ведь не в укор тебе говорю, так, к слову пришлось Теперь я понимаю, почему это было А ведь сначала право, даже смешно и вспомнить я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять Очень мне это было горько Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от бабушки идет
Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем.
И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! горячо, с задором воскликнула она.
Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый, нежный профиль ее слегка наклоненной головы. Только теперь я заметил, что и сама Олеся похудела за это время и вокруг ее глаз легли голубоватые тени. Почувствовав мой взгляд, Олеся вскинула на меня глаза, но тотчас же опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой.
Почему ты не хотела, Олеся? Почему? спросил я обрывающимся от волнения голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться.
Мы в это время находились как раз на середине длинной, узкой и прямой, как стрела, лесной просеки. Высокие, стройные сосны обступали нас с обеих сторон, образуя гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом из душистых сплетшихся ветвей. Голые, облупившиеся стволы были окрашены багровым отблеском догорающей зари
Почему? Почему, Олеся? твердил я шепотом и все сильнее сжимал ее руку.
Я не могла Я боялась, еле слышно произнесла Олеся. Я думала, что можно уйти от судьбы А теперь теперь
Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро и крепко обвились вокруг моей шеи, и мои губы сладко обжег торопливый, дрожащий шепот Олеси:
Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!..
Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце.
Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
Олеся, ради Бога, не надо оставь меня, говорил я, стараясь разжать ее руки. Теперь и я боюсь боюсь самого себя Пусти меня, Олеся.
Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось томной, медленной улыбкой.
Не бойся, мой миленький, сказала она с непередаваемым выражением нежной ласки и трогательной смелости. Я никогда не попрекну тебя, ни к кому ревновать не стану Скажи только: любишь ли?
Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но не целуй меня больше Я слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя
Ее губы опять долго и мучительно-сладко прильнули к моим, и я не услышал, а скорее угадал ее слова:
Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше Сегодня наш день, и никто у нас его не отнимет
И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса.