Мысли его опять вернулись к чекисту Павлу если такие люди борются за Советскую власть, то ничем ее, эту власть, не сломить, она будто из железа. Разве выдержал бы кто-нибудь из банды такое зверство? Куда там! В любую веру после пяти розог обернутся, после первой зуботычины на колени упадут, а Павел ведь не попросил пощады, не склонил головы!
«Эх ты, старый хрен! корил себя Сетряков. Не предупредил парня, мол, не ходи к нам в Старую Калитву, поймают тебя, не отпустят живым» Он понимал, что корил себя, может, и зря, вины его тут особой не было. Но запала в душу лесная встреча, душевная беседа, уважительное отношение к себе. Жаль парня, очень жаль!..
Или с Лидой, пленницей, что вытворяют: не игрушка это, живой человек, дивчина. А над ней целым штабом измываются, свадьбу эту затеяли на, дескать, Иван Сергеевич, атаман ты наш головастый, награду тебе за успешные бои, за расправу над красными продотрядовцами и сонными красноармейцами!.. Тьфу, паскудники!
Помочь бы Лидке, в самом деле, бежать, но как? Филька с бабкой Евдокией сговорился, застращал старуху: чуть что скажи, мол, мне, старая, а не то и ладонью по горлу провел. И сотворит, бандюга, глазом не моргнет.
Ладно, может, поколотят Колесникова под Евстратовкой, может, Стругов и сам сбежит: побоится, поди, сидеть тут, красных ждать. Да и чего их ждать? Отвечать все равно придется, беги не беги. И куда с земли своей побежишь? Она все помнит.
К ночи прискакал на Новую Мельницу Марко́ Гончаров. Кинул Стругову поводья коня, велел поставить его в конюшню, накормить. Сказал, что к утру должен вернуться в Криничную, там затевается «серьезнэ дило», что «красным там крышка». Марко́ говорил все это с пьяной ухмылкой, глаза его бегали по лицам недоверчиво слушавших Стругова и деда Зуды, все искали чего-то у них поверх голов и не могли найти. И дед Зуда догадался вдруг, что Марко́ попросту сбежал с поля боя, что «крышка» под Криничной не красным, а, наоборот, банде и Гончаров спасает теперь собственную шкуру. Но сюда, на Новую Мельницу, являться сейчас тоже было опасно, Гончаров, может, и не знал, что красный полк занял сегодня Старую Калитву, утром, не позже, они будут здесь Что-то нужно было Гончарову в штабном доме, но что?
Скоро все прояснилось. Марко́ выгнал Стругова и его, Зуду, в пристрой, велел и бабке Евдокии «пойти прогуляться до сусидки» у него-де важный разговор с Лидой, Колесников поручил «побалакать с жинкой с глазу на глаз». Бабка Евдокия молчком поскреблась к соседям, а Стругов с дедом Зудой потоптались на морозе во дворе, потянулись потом в пристрой.
Не прошло и пяти минут, как из дома донесся истошный и тут же задавленный крик Лиды, потом все стихло, как умерло. Сетряков встревожился, хотел было пойти узнать, в чем там дело, но Филимон захохотал, грубо дернул старика за рукав полушубка, усадил на место. «Не рыпайся ты, дурья голова. Сказано: семейные разговоры у них, нехай балакають»
Он, оказывается, знал обо всем, посмеивался сейчас, вороша угли в грубке, сплевывал под ноги. К звукам из дома прислушивался чутко, даже дверь открыл, потом и этим не удовлетворился, вышел во двор.
Вернулся довольный, с блудливой физиономией, сказал:
Все там в ладу. Лампа светит, балакають
Часа через два, к полуночи, сунулся в пристрой Гончаров, от него несло самогонкой, рожа была красная, довольная.
Ну, Филимон, пойдешь? многозначительно подмигнул он Стругову. Ще есть время.
Хай йому грэць, Марко́ Иваныч, булькнул горлом, засмеялся, махнул рукой Филимон. Вы командиры, а мы с дедом люди маленькие Заявится вдруг Колесников, шо я казать
буду? Лидку он стеречь велел.
Куда он там явится! захохотал Гончаров. Красные тут с часу на час появятся, а Ивану, похоже, того И он выставил вперед грязный палец давно немытых рук, выразительно щелкнул губами: чмок!.. Да и всем нам В чека умеют стрелять.
Марко́ смотрел при этом на Сетрякова, Зуда похолодел от мертвого его, ледяного какого-то взгляда в глазах Гончарова стыл смертный, животный страх.
А мы як же нам? у Филимона Стругова сама собою отвалилась челюсть, он медленно, но верно соображал, что и под Криничной Колесников разбит, что гонят его взашей где-то поблизости и теперь каждый из них должен подумать о себе.
Сам-то Иван Колесников живой ай нет? спросил Филимон Гончарова, который запахивал уже полы добротного полушубка, собирался уходить.
Сам-то Может, и живой, усмехнулся Гончаров. Лидку наказывал беречь пуще глаза Го-го-го Сладкая девка, Филимон, ох сладкая! Зря ты отказался.
Стругов вышел вслед за Марко́м; Зуда слышал, как они тихо переговаривались возле сарая, где стояли кони, спорили о чем-то. Потом Гончаров уехал в ночь
Под самое утро Сетряков осторожно, на цыпочках, прокрался в дом. Филька спал, храпел беззаботно, пьяно. В передней все было разбросано, на полу разлита то ли вода, то ли еще что; у кровати Стругова валялся обрез, и дед Зуда поднял его, сунул за печь, в тряпье пускай этот дурак поищет.
Лида, бедняга, видно, и не ложилась: несчастным белым комочком сидела на кровати, плакала
Сетряков тронул ее за плечо.