Брось оружие! властно крикнул издали всадник в кожанке и выстрелил из нагана в воздух. Кому говорю?!
Демьян, секунду поколебавшись, отшвырнул обрез, затравленно оглянулся. Бежать было бессмысленно, на ровном снежном поле его хорошо видно, а овраги далеко; оставалось одно поднять руки, что он и сделал. Стоял так, шмыгая кровоточащим носом, без малахая, в бабьей ношеной дохе, прихваченной им в прошлом месяце в Меловатке. Вид у него в этой облезлой заячьей дохе был нелепым и смешным: полы не доставали до колен, зато по ширине она вместила бы двоих таких, как Демьян. Обернувшись дохой, Маншин перепоясал себя веревкой; веревка, понятное дело, портила вид, но хорошо держала тяжелый обрез, его можно было удобно выхватить, не выпадет и на скаку. В бою Демьян палил без особого старания попадал ли в красноармейцев, нет ли, одному богу известно, но старался не отставать от эскадронного командира Ваньки Поскотина, кричавшего что-то грозное и скакавшего чуть впереди Демьяна обрез в его руках дергался, изрыгал огонь. Поначалу они всей конницей успешно теснили красных, внезапно ударив по ним с хутора Колбинского, потом красноармейцев стало гораздо больше, подоспела им выручка, конницу Григория Назарова они расстреливали теперь из винтовок и пулеметов. Скоро встряхнули землю и орудийные взрывы. Упал справа Ванька Поскотин корчился на земле, схватившись за живот; конь, высоко задирая тонкие, в белых чулках, ноги, перепрыгнул через него, понесся в сторону; упал еще один калитвянин, с Чупаховки, кажись, сынок Кунахова, кулака. Потом закричали несколько голосов: «Назарова убило-о» Но к Григорию, повисшему на коне, никто не подскакал, не перекинул на свое седло, не потащил коня в поводу; Григорий потом кулем сполз на землю Вокруг палили из винтовок и обрезов, махали клинками, матерились, падая на избитую, смешанную со снегом землю. Стоял над полем боя стон, солнца не стало видно, морозный день померк, тоже перемешался с грязью и кровью; теперь вблизи Демьян видел лишь оскаленные лошадиные морды, перекошенные в дикой злобе лица людей, тускло взблескивающие жала клинков, сползающие с седел окровавленные, согнутые тела Конь под Демьяном слушался плохо, боялся гнедой и выстрелов, и испуганного ржания других лошадей, и криков. Конь ему достался нестроевой, пахали, видно, на нем да воду возили, но Демьян и такому был рад первый в его жизни конь, возит, и ладно. Но в бою гнедой совсем задурил, шарахался из стороны в сторону, и Демьян едва не вылетел из седла подпруга, как назло, ослабла, елозит по конскому животу тут уж не до прицельного боя, пали куда придется. Когда упал Ванька Поскотин, эскадрон сам собою поворотил назад, понукать было некому; повернул и Маншин, но в это время близко зататакал пулемет, и коня под ним не стало.
Конные подъехали; настороженно, не опуская наганов, смотрели на Демьяна. Старший, видно, тот, что в кожанке и кубанке, сказал:
Посмотри-ка, Макарчук, в штаны он обрез не засунул?
С низкорослого, беспокойно переступающего копытами коня, косящего на Демьяна фиолетовым вывернутым глазом, легко спрыгнул на снег рослый, сильный в плечах парень в красноармейской шинели, быстро обыскал Демьяна.
Нету, кажись, ничего, Станислав Иванович, доложил он. Опусти руки-то, пугало! Доху бабью напялил, тьфу!.. Где взял?
Демьян открыл было рот, хотел объяснить мол, по случаю купил, по дешевке, нехай и бабья, главное тепло в ней Но человек в кожанке
вплотную подъехал к нему, вгляделся.
Ранен?
Не Упал я, зашибся. Голос Демьяна дрожал.
«Упал!..» передразнил его Макарчук. Пахал бы себе да сеял, сено сгребал Нет, туда же, против власти выступать, в банду! Он сплюнул.
Дык мы Силком, стал быть.
«Силком!» А голова у тебя для чего?
Оставь его, Федор, приказал человек в кожанке. Допросить его надо как положено. Давайте с Петром в хутор, а я, вон, к начальству пока сгоняю.
Верховые повели Демьяна к видневшемуся за бугром хутору, к тому самому, откуда калитвянская конница скрытно напала на красных; теперь же никакой конницы и в помине не было, слобода была занята множеством красноармейцев, это хорошо было видно даже отсюда, с поля. «Отвоевался, наверно». У Демьяна тоскливо сжалось сердце: расстреляют красные, не иначе. Допросят сейчас и к стенке. Макарчук этот и глазом не моргнет.
Демьяну стало жалко себя, он заплакал, размазывая по щеке и русой куцей бороденке слезы и кровь, сморкался в кулак. Дороги перед собою он почти не видел, да и не смотрел на нее: шел между конями, глядя на снег, на копыта, слушая возбужденные голоса всадников они еще не остыли от боя, говорили о слаженности действий красных полков, о том, что какой-то Качко подоспел в самое что ни на есть время, иначе Белозерову пришлось бы туго. Жалко, что Колесников драпанул, среди убитых и раненых его, кажется, нет, надо будет потом походить еще по полю хотя бы вот с этим «пугалом» он наверняка знает его в лицо
«Убьют, убьют, тягостно думал в это время Демьян. За Колесникова, за доху эту, провались она. Это ж там, в Меловатке, когда их с Гришкой Котляковым Гончаров послал за бабой председателя волостного Совета как его да, Клейменов! Ну баба ни в какую: визжать, кусаться Котляков и давай тогда из обреза, в нее да в пацанят. Всех почти и положил, один только шмыганул, они и не видели как. Демьян шарил-шарил по двору да и плюнул бог с ним, нехай живет. А Котляков уже в скрыню забрался, выгребал оттуда юбки, монисто, сапожки бабьи «Бери, чего хайло раззявил?» заорал на Демьяна, тот и подхватил вот эту самую доху Теперь станут разбираться, тот, в кожанке, до всего дойдет, узнает»