А когда Паскаль попадал на Сентвильскую гору, он старался хорошенько разглядеть картину, о которой столько мечтал. Он старался на всё смотреть холодно, спокойно, всё замечал своими молодыми зоркими глазами, всё запоминал, вдыхая свежий воздух горных высот, и голова его оставалась совершенно ясной. Перед ним открывалась огромная воронка с изогнутыми неровными краями, испещрённая голубоватыми и тёмными полосами, вверху её окаймляла бахрома лесов, а внизу по её стенкам извивались белые петли дорог; с того гребня, откуда смотрел Паскаль, внизу виднелись отвесные скалы, без расселин, без уступов, и разбросанные по ним кустики какой-то розовой, опалённой солнцем, травы казались пятнами крови следами падения великана, рухнувшего некогда с неба в этот кладезь чудес.
Ниже неприступных краёв воронки, где стеной стояли утёсы, как воплощённый запрет, начиналась тёмная растительность неведомых мест. Затем склоны становились более пологими, появлялись луга, и, когда погода была ясная и дымка тумана не застилала даль, там можно было различить стада маленьких, точно игрушечных, овец белых, коричневых, чёрных, и собаку, которая, как сумасшедшая, бегала между каменными глыбами, и крошечные хижинки бурого цвета. На другой стороне откосы воронки не доходили до той высоты, где стоял Паскаль на полдороге её рассекала выемка, окаймлённая воздушными зелёными и голубоватыми деревьями; за этой прорезью, вероятно, высились вдалеке ещё горы, чувствовалось, что за скатами воронки должна быть ещё другая пропасть и другие круглые долины, издали же были видны лишь гребни скалистых вершин, совсем голые или с чёрными перелесками, похожими на гроздья цеплявшихся друг за друга муравьёв. Итак, над воронкой пейзаж расширялся, а на горизонте, подпирая друг друга плечом, хаотически громоздились горы, и Паскалю казалось, что вдали разложен длинный фантастический ряд огромных наполеоновских треуголок. Горы эти были песочного цвета, всё более светлого оттенка, и всё выше поднимались в небо. Самые верхние макушки уже нельзя было отличить от облаков. В полдень они были залиты ярким светом, они грелись на солнце, как ящерицы.
Паскаль немножко знал о них: вон та гора, что стоит как раз перед ним, вздымая в небо чётко очерченную вершину, это оборотная сторона Кошачьего зуба, который высится напротив Ревара на берегу невидимого отсюда озера Экс-ле-Бен. Папа и мама ездили туда на воды и брали его с собой; у Паскаля осталось преображённое детской фантазией воспоминание об этом путешествии. Замечтавшись, он подолгу смотрел со своей горы на Кошачий зуб. Ему вспоминалось, как тень горы окутывала на берегу озера аббатство Откомб уголок
Италии с таинственными священниками в длинных сутанах. Вспоминалось ему изумрудное озеро и пыхтящий паровоз, который выбрасывал в воздух белые клубы пара, выбегая из туннеля так близко от озера, что удивительно было, как он не падает в воду. И вспоминался ему сам Экс-ле-Бен город альпийских фиалок. Особенно же запомнился театр, куда его водили слушать оперы 50-х годов, оркестр состоял из трёх скрипок. А в саду казино было множество тёмно-красных цветов и листьев с серебряным узором.
Вправо от Кошачьего зуба опять шли горы, горы и горы. Сколько же императоров оставили здесь свои треуголки! Не каждый день в переливчатом свете солнца удавалось разглядеть эти белые громады с голубоватыми тенями на склонах, и порой не верилось, что они настоящие Вечные снега, ледники Они уже были за пределами Франции; груда сверкавших хрусталей это гора Монблан, там начинались Швейцария и Италия. Направо, если верить Рамберу, Дофине, а вот там Бар-дез-Экрен и Пельву. И ещё множество горных кряжей и вершин, названий их не упомнишь, но с ними нераздельны облака и грёзы. Однако небесный простор, этот лазурный рай, раздолье для полёта ангелов, эти широкие розовые пелены и каменные цепи гор были ничто в сравнении с тем, что вызывало трепет в душе Паскаля, с тем, что было гораздо ближе, по соседству с ним, ничто в сравнении с воронкой, раскрывавшейся внизу, у его ног; мальчик не мог отвести от неё взгляда.
Все мысли Паскаля в конце концов обращались к этой котловине, дно которой было от него не дальше, чем Сентвиль, но ведь пути к ней не было, хотя прекрасно известно, что вон та дорога начинается за горой, переваливает через неё у часовни богоматери Мазьерской и тянется к Рюфье, неся на своей спине маленькие, как мухи, чёрные экипажики, что едут из Сентвиля или возвращаются туда. Но, чтоб оказаться на дне этой пропасти, нужно было бы с каменного уступа, на котором примостился Паскаль, ринуться в смертную бездну, упасть в неё, как брошенный камень; а вокруг не видно было ни одного города, ни одного селения, ничего похожего на тот край, где живут люди. Правда, Рамбер показывал, в каком направлении находятся местности, носящие знакомые названия, но здесь как-то не верилось в существование Вирье, хотя дедушка возил туда Паскаля в своём кабриолете, ни в существование Артемара и Шампани, находившихся южнее, ни в то, что вон там, за ближними хребтами, протекает легендарная Рона, расположен Сейсель, а к северу, в ущелье Валорс, лежит Абержеман У некоторых местностей удивительно певучие названия: ущелье Гранёный камень, бор Корморанш Мир Паскаля не мог простираться так далеко, все мечты его притягивал тот провал, что был у его ног, между тем насестом, куда он взбирался, и Большой Голубятней, поднимавшейся напротив, над невидимым Бюлозом, откуда порой доносился пронзительный гудок поезда, пробегавшего по полотну железной дороги. Меж двух граней его мира пролегла глубокая долина Ромей, в самом названии которой было что-то душистое, благоуханное, но для маленького мечтателя это ничего не значило и ничего ему не объясняло. В картине, представавшей перед Паскалем в дикой котловине, воплощались его мечты, жизнь преображалась, всё в ней становилось крупным и красивым, как черты человеческого лица, когда пристально всматриваешься в них. Всё тут было под стать героическим образам, и шайка оборванных мальчишек превращалась в дружину рыцарей из старинного эпоса. Паскаль рисовал в воображении подвиги Рамбера, Жозефа и Мишеля, видел, как юные рыцари мчатся на быстрых конях у подножия скал, проносятся по затерянным в горах селениям. Романы об индейцах переплетались со средневековыми сказаниями, тут были и медведи, и олени, и спящие принцессы, и дочери трапперов. Рубежами эпопеи неизменно были ущелье Ла-Рошет на юге, ущелье Валорс на севере. Но узость границ оказывала такое же влияние, как правило единства места в античной трагедии она лишь удваивала неистовую силу чувств.