Кроме того, артиллерия национальной гвардии славилась своей прекрасной выправкой и рвением, с каким она участвовала в учениях. В шесть часов утра летом и в восемь часов утра зимой во дворе Лувра, где были размещены артиллерийские орудия, устраивались усиленные маневры, и несколько раз, уже в Венсенском замке, мы соревновались в проворстве и сноровке с артиллеристами регулярных войск.
Вот почему именно с артиллерии национальной гвардии правительство прежде всего не спускало глаз.
LI
Тем временем умер Бенжамен Констан.
В последние дни его жизни о нем рассказывали нечто странное; говорили, что за его дружеское отношение правительство Июльской монархии заплатило четыреста тысяч франков. Было это правдой, или же это клевета, искавшая средство покуситься на великую и добрую славу, сделала свое дело? Действительность состоит в том, что Бенжамен Констан умер в глубочайшей нищете и в последние дни своей жизни не раз был вынужден обретать в хлебе, пренебрежительно отвергнутым накануне, пищу следующего дня.
Бенжамен Констан обладал пороком, с которым человек никогда не бывает уверен ни в своей чести, ни в своей совести, ни в своей жизни. Он был игрок.
Однако в тот день, когда слух о его смерти распространился по Парижу, произошло то же, что и в день смерти Мирабо: люди забыли все дурное. Сто тысяч человек сопровождали траурное шествие, погребальную колесницу распрягли, толпа возбужденных молодых людей принялась кричать: «В Пантеон!», и понадобилось ни больше ни меньше как вмешательство сил правопорядка, чтобы шествие снова двинулось по дороге к кладбищу, с которой его уже свернули.
Все эти события были не чем иным, как отдельными облачками, увеличивавшими тучу, которая скапливалась над Люксембургским дворцом.
Пятнадцатого декабря начались судебные прения. Уже в восемь часов утра огромная толпа заполнила зал заседаний, однако все подступы к Люксембургскому дворцу были заполнены еще сильнее, чем сама палата.
Дело в том, что народ инстинктивно понимал: в судебном процессе над бывшими министрами решалось его собственное дело. Если министры будут оправданы или приговорены к любому наказанию, отличному от смертной казни, Июльская революция окажется растоптанной, в глазах Европы, королем баррикад.
Таково было мнение г-на Могена, одного из следственных судей.
Когда ему задали вопрос, какого рода кару должны понести обвиняемые, он ответил: «Смерть!»
Должно быть, в этом слове «Смерть!» заключалось осознание важного и насущного для революции вопроса, коль скоро оно повторялось в устах стольких молодых и великодушных людей, сопровождавших его угрозами и проклятиями.
Всем известны подробности этого судебного процесса, в ходе которого крики, раздававшиеся извне, не раз заставляли трепетать судей и обвиняемых, сидевших на своих скамьях.
Процесс длился с 15 по 21 декабря, и, несмотря на принятые меры предосторожности, несмотря на развертывание сил правопорядка, толпа, собиравшаяся вокруг Люксембургского дворца, с каждым днем становилась все больше.
Приговор, в соответствии с правилами, не должен был быть вынесен в присутствии обвиняемых, так что их вывели из зала первыми и объявили им, что они будут препровождены обратно в Венсен.
Услышав это сообщение, обвиняемые переглянулись с обреченным видом. В течение всего последнего дня вокруг Люксембургского дворца беспрерывно звучала барабанная дробь и раздавались призывы к убийству.
Господин де Монталиве, министр внутренних дел, получил от короля поручение препроводить арестованных в Венсен целыми и невредимыми и выбрал полковника Ладвока́ в качестве помощника, который должен был разделить с ним эту опасную честь.
Сударь, сказал он ему, когда настало время действовать, сейчас мы будем творить историю; постараемся же, чтобы она была достойна Франции!
Господин Ладвока́ принял обвиняемых из рук пристава; карета ждала их у въезда во двор Малого Люксембургского дворца.
В ту минуту, когда они появились на пороге двери, люди стали выбегать из дворца через другие выходы, крича:
Приговор вынесен, министры приговорены к смерти!
Я был там, среди этой исступленной толпы, и все еще помню, каким взрывом радости отозвались в толпе эти страшные слова: «Приговорены к смерти!»
То был торжествующий вопль, звучавший во всем Париже и усиливавшийся с каждой минутой, подобно тому как усиливаются, повторяемые эхом, раскаты грома в какой-нибудь швейцарской долине.
Между тем карета, в которой находились арестованные, достигла улицы Мадам,
где стоял в ожидании отряд из двухсот кавалеристов под командованием полковника Фавье.
В ту же минуту легкая карета помчалась галопом, и мостовые зазвенели под копытами лошадей; затем весь этот отряд устремился, словно вихрь, к внешним бульварам и скрылся из виду.
Внезапно в толпе разнесся слух, что министры были приговорены не к смерти, а всего лишь к пожизненному тюремному заключению и что по приказу короля им поспособствовали бежать.
Настроение людей мгновенно изменилось: вместо торжествующих криков послышались яростные вопли, и толпа одним неистовым броском кинулась на штыки национальных гвардейцев, охранявших Люксембургский дворец.