Не помнишь его?
Нет.
А мать?
Умерла Давно уже
Так ты в детдоме был? повернул к нему лицо Букаха.
Да. В детдоме.
Как я.
Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска.
Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.
С грозой, определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.
Будет сделано, ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.
Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.
Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, под нос пробурчал Букаха. Прямо «Евровидение»! Мне уже корефаны с Кавказа звонили. Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс не моя фишка. Не мне выпала, не я и банк снимать буду
Извиняюсь, ожила тишина.
Она снова пахла ментолом.
Не принимает?
Абсолютно точно!
Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?
Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип. Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно, так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел не узнал. Что не хотел узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?
Мне бы надо идти, напомнил о себе Санька.
Значит, гундишь, «Воробышек» Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне
Я же, извините, говорил.
Что говорил?
Нам аппаратуру переломали.
Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? повернулся Букаха к телохранителю.
Тот упорно сверлил глазами Санькины загорелые кисти. Через полчаса на них должна была появиться от взгляда краснота.
Что? не понял телохранитель.
Там, на столе, отрывные листки, показал Саньке Букаха. Накалякай, чего надо Не стесняйся. Перевальное моя зона. Раз кто набузил, значит, он и меня обидел.
СЧАСТЛИВЫЙ НОМЕР
«Вест-севенти», Калининград, тихо объявила Нина, и в этот момент в двери появился Андрей.
Санька привстал в кресле, чтобы он его увидел, и Покаровская, председатель жюри, строго потребовала:
Идите вытягивайте.
Я не из «Вест-севенти», ответил Санька.
А где ж они?
У певицы было лицо давно не спавшего человека. Даже густой слой макияжа не спасал от этого ощущения. Видимо, она знала об этом и постоянно смотрела вбок. Люди в профиль почему-то выглядят менее усталыми, чем в фас.
Они утром уехали, пояснил кто-то из конкурсантов. Самолетом
Привет, сел рядом Андрей и шепотом прохрипел: Мужики решили уезжать.
Они в Перевальном?
Да. Пакуются.
Мне обещали найти гитариста, грустно произнес Санька.
Глухой номер. Местные больше трех аккордов не знают. Посидим в Москве, покумекаем. Может, какому-нибудь
продюсеру в рабство продадимся. И то спокойнее будет, чем в этом пекле вариться
Чуть громче обычного Нина объявила:
Группа «Молчать», Москва.
Следующие мы, напомнил Санька.
Я не пойду.
Андрей сидел, набычившись, и смотрел на Покаровскую с таким видом, будто силился понять, как эта размалеванная кошка сумела стать звездой в восьмидесятые годы.
На сцену вразвалочку, будто матрос после длительного плавания, выбрался худенький парень. Он был одет подчеркнуто небрежно: драные китайские кеды, коричневые брюки от школьной формы времен застоя, свитер глупейшей сине-желтой расцветки в плотных пятнах кетчупа и чернил. По левой скуле парня, вплоть до шеи, тянулся узенький рыженький висок, а правая была выбрита сантиметра на три выше уха. Перед глазами у него болталась длиннющая прядь волос, выкрашенных в едкозеленый, почти лимонный цвет, а к правой ноздре пришпилена канцелярская кнопка.
Панк вонючий, прохрипел Андрей.
Санька поневоле посмотрел на барабанщика. Свежий загар состарил его. Если бы он еще и не брился, то его точно остановили бы где-нибудь в городе милиционеры.
Его мрачностью можно было заразиться. И когда Нина еще громче, чем до этого, произнесла: «Группа «Мышьяк», Москва», Санька без жалости пнул Андрея в бок.
Иди. Мы, прошипел он.