Когда в XVI в. навыки ренессансного воспитания и осведомленности стали среди просвещенных верхов чем-то общепринятым, границу между новыми интеллигентами и, так сказать, просто интеллигентными людьми было бы трудно уже провести по прежнему духовному критерию. Однако тогда же, именно на основе экстенсивного распространения и признания гуманистических занятий и знаний, вошедших в преемственную структуру общественной деятельности, постепенно обозначилась возросшая социальная формализация интеллигенции.
Академии из частных кружков стали превращаться в профессиональные объединения под покровительством власти. К XVI в. групповой облик гуманистов начал застывать. Классическая образованность обернулась модой, а сопричастность к ней почтенным клеймом, уже не обязательно соответствующим личным достоинствам. Укрепление групповой общности гуманистов означало вместе с тем, что они успели выработать свои шаблоны, воспитать своих педантов и эпигонов, породить свой конформизм. Но, когда и поскольку это обнаружилось, гуманисты (в узком «филологическом» смысле слова) утратили прежнее духовное значение. Уже Леонардо да Винчи подчеркивал, что не желает иметь с ними дела, Макьявелли был от них далек, Аретино смеялся над ними.
То же самое случится и с художниками. Начиная с 1563 г. цехи сменяются академиями. Пройдет еще столетие, и новая интеллигенция оформится
гуманистам приходилось при этом восставать против родительской воли. Боккаччо «еще не вполне изучил грамматику, когда отец пожелал и заставил его ради прибыли сидеть за счетами и разъезжать», а затем «отдал его изучать каноническое право», но в конце концов уступил «горячему желанию» сына и «Джованни, почувствовав себя свободным, с величайшим старанием начал исследовать то, что было потребно для поэзии». Простая эпитафия, которую сочинил сам Боккаччо и которая была высечена над его могилой в Чертальдо, звучала для средневековья необычно: «Его любимым занятием была благодатная поэзия». Этим в качестве жизненного итога обозначен не «negotium», a «otium». Эпитафия указывала, кем был автор «Фьезоланских нимф» на деле, а не по внешнесоциальным признакам; не кем его делали происхождение и готовые обстоятельства, а кем он сам себя сделал.
Свобода распоряжаться собой и своим временем предварительное условие для того, чтобы стать гуманистом; причина выбора необычного пути неизменно описывается как неудержимый внутренний порыв, как веление личной судьбы. Салютати «по желанию отца перешел (после овладения свободными искусствами. Л. Б.) к изучению нотариального дела», и лишь позже добился возможности «отдаться поэзии, словно бы призванный к этому более счастливыми звездами», «как если бы он для этого был рожден». Такова же биографическая схема, по которой стали гуманистами Манетти или Леон Альберти; могучее призвание, охватывающее юношу и рано или поздно (у Манетти только после 25 лет) побеждающее косную волю семьи, побуждая выламываться из традиционного образа жизни и предопределенного набора социальных занятий. Отец Никколо Никколи был «купцом и богачом», имел четырех сыновей, и все занимались торговлей. «Когда Никколо был ребенком, захотел отец, чтобы он делал то же самое, и не смог он, как желал бы, высвободиться ради словесности». Только после смерти отца, получив хорошее наследство, Никколи сразу бросил торговлю и «отдался латинской словесности».
В одном из писем Верджерио мы находим назидательный рассказ о том, как отец просил его жениться, а он отказывался, не желая стеснять свободы ученых занятий. Доводы отца и возражения сына изложены в виде маленького диспута. Обе речи звучат весьма красноречиво, проникнуты что далеко не всегда бывало в реальности взаимным пониманием. Беседа закончилась тем, что «отец предоставил мне свободный выбор» Как водится, приобщение к studia humanitatis насыщено в социальном плане пафосом свободного определения жизненного пути. «Я знаю, что ничто не обременительно для человека, ежели он сам этого желает».
Автобиографический экскурс выступает у Верджерио иллюстрацией к предшествующему рассуждению о выборе профессии. Это «трудное решение», ибо, выбрав жизненное дело, мы служим ему до последнего вздоха. Нельзя навязывать юношам в этом отношении опыт отцов, необходимо довериться их собственным природным склонностям. И тут же Верджерио характерно показывает, что гуманизм, собственно, не профессия, а призвание, обличая людей, которые обращаются к словесности ради денег и почестей, а не учености и добродетели. «Мы считаем мудрыми, благими и счастливыми тех, кого таковыми считает толпа, полагаясь не на правильное суждение, а на общее мнение. Так же и в занятиях наших мы ищем не благородного и достойного, а почестей и выгод, взыскуемых честолюбием и алчностью».
«Правильное суждение» противопоставлено «общему мнению», гуманисты профессионалам, истинно мудрые толпе, самодостаточные ученые занятия занятиям словесностью ради внекультурных и корыстных целей. Формулы очень почтенной давности заключают в себе новую подоснову: антитезу otium и negotium как критерий отличения гуманизма и гуманистов. Верджерио выдвигает отвлеченно-идеальные требования, но его риторические стереотипы все же преломляют действительное положение вещей. Конечно, гуманисты не стеснялись обменивать свои знания на деньги и престиж, не переставая от этого быть гуманистами, но их общественное влияние и групповая общность исчезли бы, если бы они не припадали к чисто культурному источнику того и другого, о незамутненности которого печется Верджерио.