Эх, дурак ты, Леха, всю жизнь в дураках будешь. Тебе за каменья гранатовые порка была, а мне на них удовольствие от захмеления. Потому как я умный, а ты дурак.
Я сказал:
Сейчас брошу тебя и пойду матери расскажу.
А он засмеялся:
Так она тебе и поверит! Да и поверит если, ты ведь уже оплеухи со щек не скинешь. А когда правого за чужую вину выпороли, то от сраму и неправого простят.
Гад ты, дедушка, сказал я.
И вот тогда, именно тогда я почувствовал себя вором, еще ничего и не тронув у людей, потому что человек становится вором не тогда, когда украдет, а когда ему при всех сказали «вор!», за воровство при всех покарали и, расходясь, припечатали: «Поделом вору и мука!»
Глава 9 Перспективы инспектора Станислава Тихонова
Этот дурацкий фужер с отбитым краем я помню столько лет, сколько знаю Шарапова. Когда-то давно, в те поры, когда у нас еще не было растворимого кофе, он варил натуральный на электрической плитке в маленьком кофейничке. Из-за этой плитки постоянно скандалили комендант и пожарник, которые в своих письменных и устных рапортах называли ее только «пожароопасным электронагревательным прибором». Спор решил начальник МУРа. Раскрываемость преступлений в отделе Шарапова, видимо, волновала его больше, чем возможность небольшого пожара. А поскольку и то и другое было, очевидно, связано с плиткой, то он сказал, чтобы Шарапова оставили в покое.
А теперь вот уже много лет пил Шарапов растворимый кофе, потому что натуральный кофе пить уже
было совсем нельзя здоровье не позволяло. Так плитка с кофейником, ставшим просто кипятильником, превратилась в маленькую достопримечательность, лишенную содержания традиционную формулу, как пирамида, из-под которой уже давно выкрали фараона. Но Шарапов с каменным спокойствием пирамиды хранил от посторонних свою тайну, отшучивался, говоря, что растворимый кофе его уступка прогрессу, и только я догадывался, как болезненно-нервно он боится за свою былую репутацию «железного» Шарапова, выпивающего за ночь дюжину фужеров кофе «чтоб спокойно работалось»
Он дождался, пока в фужере поднялась желто-коричневатая пена, и сказал;
Ну, здорово
Здравствуй, Владимир Иванович. Я третий день тебе собираюсь позвонить.
Шарапов глянул на меня голубыми узкими глазами, усмехнулся:
Но-о? Третий день?.. Ладно. Допустим. Кофе попьешь?
Я кивнул. Он достал из стола белую эмалированную кружечку и стал насыпать в нее из банки кофе. Окна кабинета выходили на Петровку, к саду «Эрмитаж», и комната была залита ярким утренним солнцем. И оттого что было очень светло, я вдруг увидел, что Шарапов больше не белобрысый блондин, а седой. Волосы у него были не мочально-белые, а тускло-серебристые. Лицо ватное припухлое, белое, и я почему-то подумал, что Шарапова, наверное, и в молодости не любили женщины. Интересно знать, как он до женитьбы ухаживал за своей Варварой? Думаю, что никак не ухаживал. В немногие свободные вечера ходил с ней в кино «Колизей», молча приносил свиную тушенку из пайка и, отдавая, говорил своим невыразительным тихим голосом: «Возьми, мне и так много дают», хотя пайка не хватало даже на житье впроголодь. Потом, наверное, сказал однажды, что ему дали комнату и им надо зарегистрироваться. Пошли и записались тогда ведь не надо было ждать три месяца в очереди во Дворец бракосочетаний. Скорее всего, именно так все и происходило. А может быть, и нет, кто знает
Шарапов, увлеченный приготовлением кофе, метнул в меня быстрый взгляд:
Я вижу, не порадовал тебя мой видок-то.
Я пожал плечами:
Ты же с бюллетеня, а не с курорта.
Он сказал задумчиво:
У человека есть порожек, до которого его спрашивают люди: «Вы почему сегодня так плохо выглядите?» После, как перевалил, вроде радуются: «А сегодня вы замечательно выглядите!» Закон чего необходимо, а чего достаточно.
Тебе сколько лет, Владимир Иванович?
Пятьдесят два. Это еще не много, он был почти весел. В таких случаях еще пишут: «в расцвете творческих сил»
Не давая мне сказать, Шарапов продолжил, как будто отвечая моим мыслям:
Я шучу, конечно. Дело не в годах, не в том, что их осталось мало. Дело в том, что они которые остались для меня стали слишком быстрые, короткие слишком
Он прихлебнул коричневую дымящуюся жидкость и, отвернувшись от меня, стал смотреть в окно. А за ним бушевала весна, которую жизнь, будто сумасшедший режиссер, почему-то решила сделать декорацией к его осени. По-прежнему глядя в окно, он сказал:
Я во время болезни прочитал записки Филиппа Блайберга. Это тот мужик, которому пересадили сердце
И что?
Меня там одно удивило я это будто своими глазами увидал: он пишет, что согласился на операцию, потому что знал его сердце до конца изношено. Вместе со всей этой сердечной сумкой. Да-а. Вот я тоже попытался представить, как мое сердце выглядит
Не знаю почему, но против своей воли я сразу же увидел сердце Шарапова большую красно-синюю дряблую мышцу, разъеденную, как коростой, кофе и никотином, изношенную бесчисленными жизненными заботами, радостями, горестями, ужасно тяжелой ношей как изнашивают хозяйственную сумку, складывая в нее постоянно и без малейших раздумий грузы и грузики ежедневной жизни. Складывают, носят и выкладывают. Но из сердечной сумки ничего не выкладывают. В нее только складывают и носят. Складывают и носят в себе до тех пор, пока один из сосудов, через которые сейчас еще с шумом, неровными толчками бьет кровь, вдруг не лопнет. Как в сумке-«авоське» неожиданно лопается ниточка-перекладина, и вся поклажа, вся ноша летит на асфальт, в жидкую, растоптанную ногами грязь.