Я решил снова сходить в буфет.
Глава 38 Варианты вора Лехи Дедушкина
Я уговаривал все время себя, что это чушь, никто на меня не смотрит, никому нет до меня дела и вообще на меня могут обратить внимание только случайно, но гнилое сосущее болото под сердцем уже затянуло меня по самое горлышко.
Толкучка в аэровокзале. Очередь за билетами. Паспорт Репнина в трясущейся грязной руке. Каменная тяжесть пистолета в кармане.
На такси доехал в Домодедово. Почему-то запомнился по дороге рвущийся на ветру красно-голубой газовый факел над трубой какого-то завода.
Тогда еще подумал, что у меня есть: совсем немного денег, пистолет и больше ничего. Мне, оказывается, нечего терять. Может быть, угнать самолет? Там ведь до границы доплюнуть можно. Пистолет сунул в зубы держи курс на юг. Или застрелить одного из пилотов для острастки? Сразу же шмальнуть одного другой будет веселее пошевеливаться. От Тбилиси до границы по воздуху-то километров двести триста.
Так что попробовать? Мне терять совсем нечего И когда таксист затормозил около аэропорта, я все еще не знал: что же делать?
Народу полным-полно. Вылетов не давали. Надо пойти в нижний буфет, там в уголочке притыриться потихоньку. Подсел к двум каким-то крашеным девкам. Пергидрольные дворняжки. Мы их называли «перекисы». С ними сидеть лучше, одинокие больше привлекают внимание.
Ну, девулюшки, коньячка хорошего попьем? Лететь не скоро
Ой, какой вы интересный
Чего-то они там бормотали без умолку, хихикали, дурищи, и мы незаметно выпили две бутылки коньяка, и совсем хмель меня не брал, а затопляла всего сухая палящая злоба на весь этот проклятущий мир, на этих крашеных сук, на эти толпы дурачья с мешками и чемоданами, на Тихонова. Хорошо было бы бросить на них на всех атомную бомбу испепелить всех-всех к едрене фене!
И я вдруг почувствовал, что в сердце пришла спокойная и твердая готовность от всей моей замечательной жизни, от плаката на стене, от выпитого коньяка и щебечущих дешевок войти в кабину самолета, выстрелить в спину летчику, а второму дать рукояткой по рылу и велеть поворачивать на юг. Что-то неразборчиво проорали по радио, я поднял голову.
И увидел Тихонова.
И еще не понял, мысль опоздала сердце само мне крикнуло, что проклятый легавый щенок снова стал на моей дороге, загородил спину летчика в кабине самолета.
Глава 39 Обязательства инспектора Станислава Тихонова
Я понял, что нахожусь в безвыходном положении: если попытаюсь его задержать, он откроет стрельбу. В помещении, переполненном ничего не подозревающими людьми, Батон пошел к выходу. Я встал и, срезая угол между столиками, двинулся за ним, и он все время оглядывался на меня. Руку он уже держал в кармане. Я никак не мог отпустить его. Я шел вслед за ним, на ходу дожевывая бутерброд, будто сейчас не было у меня важнее дела на свете успею я съесть свой
бутерброд с вареной колбасой или нет.
Батон быстрым шагом пересекал вестибюль. До вертушки-двери двадцать шагов. Я побежал. Батон бросился к двери, и я увидел, что рядом со мной в стеклянной стене зияет проем на улицу выставлено стекло, я нырнул в проем, в лицо плеснула острая дождевая пыль, ярко полыхнули автомобильные фары у входа, который оказался совсем рядом, затормозил автобус, и из него навстречу выбежавшему Батону посыпались пассажиры. На мгновение он потерял меня из виду, и я выбежал на мостовую, чтобы обогнуть автобус спереди и выйти Батону а спину, но и он соображал довольно быстро и сразу понял, что для него автобус хорошее прикрытие. И когда он выскочил из-за кабины, то мы столкнулись носом к носу. Пистолет он вытащить не успел, я перехватил его поперек корпуса, а в голове четко билась мысль: если он вырвет руку из кармана, мне придет конец
Драчун из меня неважный, и приемы знаю плоховато, но впервые в жизни я ощутил: если не удастся удержать Батона, то через несколько секунд я умру. Батон был тяжелее меня килограммов на двадцать, и рвался он бешено, таская меня по тротуару, как куль. Но вытянуть руку из кармана я ему не давал. Какие-то люди, наверное пассажиры автобуса, что-то кричали, молодой таксист из лучших, конечно, побуждений стал оттаскивать мена от Батона, и я закричал: «Отойди, пистолет у него!..», и Батон как бы подтверждая это, хрипел, отплевываясь! «Перестреляю, падлы, паскуды проклятые!..»
Люди не могли взять в толк, что происходит, и в растерянности стояли вокруг, а Батон, извернувшись, ударил меня головой в лицо, и все вокруг загрохотало, будто бухнуло из пушек, заметались, запрыгали по мокрой мостовой фонари, завертелись над головой в бешеном танце голые ветки деревьев, я почувствовал, что по лицу у меня течет кровь, меня тошнило от ее ужасного мясного запаха, вдруг боль во всем лице стихла из-за того, что он вцепился мне зубами в плечо, и я чувствовал, как он вырывает из меня кусок мяса, мне бы, наверное, не выдержать этой муки, но отпустить его я не мог, иначе все они вчерашние и завтрашние Крот, Лагунов, Прохацук, Белаш, Батон меня бы убили, они оказались бы сильнее. И я не отпускал его руку. Я держал Батона в захвате поперек корпуса, прижимаясь к его рубахе своим разбитым в кровь лицом, в котором болела каждая клеточка, а он бил меня ногами, левой рукой под ложечку, в печень и не мог добить, заставить разжать руки. Вдруг я почувствовал, что скоро потеряю сознание, и хотя еще держал его руку, а перед глазами уже мелькало безумно-слепое лицо деда Батона, и Лена говорила: «а какой ценой это достается, тебе безразлично, Стас», и мать, светя глазами, объясняла, что надо устроить свою жизнь вовремя, и Шарапов говорил: «Без нужды не обнажай, без славы не применяй».