в организации и комплектовании наших армий нет никаких особенностей, кроме старой традиции, выработанной вековой борьбой с турками о предпочтительности разметывать их плохо спаянные и подверженные панике орды быстрым натиском перед вступлением с ними в длительную борьбу за перевес в огне; а в последней борьбе турки могли выказывать все сильные стороны своего солдата и укрыть свою неспособность быстро парировать неблагоприятное изменение в обстановке.
Не приглашая вовсе следовать за теми, кто перескакивает от древней русской старины к современной неметчине и доказывает, что Суворов, вопреки поговорке пуля дура, штык молодец является глашатаем самой современной тактики ружейного огня, или за теми, кто стремится доказать, что наша армия в XVIII веке предупредила французскую революцию в ведении боя в рассыпном строю и в установлении идеи общего резерва, позволительно все же поставить вопрос: неужели наша военная история и наши современные условия борьбы с важнейшим противником представляют пустыню Сахару, которая не дает никаких элементов для создания русской военной доктрины, оставляя жевать только вопрос о пуле и штыке? Неужели на карте к востоку от Немана и Вислы тянется совершенно белое пространство, на котором ничего нельзя прочесть? И, значит, правы те, кто русскую единую военную доктрину, т.е. русскую страницу стратегии и тактики, списывают с Шлихтинга?
***
Особенно много нареканий мне пришлось выслушать за то, что я усмотрел какой-то русский стиль в болгарских победах. А между тем, что может быть естественнее применения болгарами хорошо знакомого им, родственного стиля, который был выкован русской армией в борьбе с теми же турками. Как в эпоху гладких ружей, так и в эпоху магазинок арабы в Алжире, Марокко и Триполи прекрасно выдержали огневой бой с европейцами, но сейчас же сдавали при энергичной атаке. Странно ли, что и турецкую армию, больную теми же пороками, в продолжение 150 лет можно было бить теми же средствами? Вопрос заключается не в штыковых ударах, а в стремительности стратегического наступления, в отсутствии маниловщины на поле сражения, в щедрой оплате кровью первых успехов, памятуя, что развитие их неминуемо поведет к панике у турок. И если бы вместо энергичного образа действий болгары окунулись бы в позиционную стратегию, если бы в бою они начали применять жидкие, бурские приемы боя они несомненно пошли бы на неудачу. И, когда захлебываясь в болгарской крови, оппоненты указывают, что там-то и там-то болгарский наскок не имел успеха, сорвался, я останавливаюсь в недоумении: ведь это возражение не только против Суворова и конотопского философа, это выпад и против Мольтке, выпад против применения энергии на поле сражения та самая маневренная опасность, которая казалась грозной Клаузевицу и которая заставляла его проповедовать стратегию прямого удара: какая фальшивая мечта осилить противника маневренным контрадансом! Турки стреляют не картонными пулями, у болгар уязвимые тела, огненный поток не раз останавливал их наступление, потери доходили до 50% в этом и заключается война. Неужели же то русское в военной доктрине, которое авгуры таят даже до отрицания, окажется в результате теорией, как мямлить в решительные минуты? Мы, к сожалению, слишком хорошо знаем, в какой тупик ведет эта теория.
Национальный мотив в стратегии звучит еще громче, чем в тактике. Перед нашими соперниками, австрийцами, мы имеем несомненное преимущество: австрийцы не располагают тем барьером против наводнения германских идей, который мы имеем в русском языке. Германская военная литература, а с ней и германская доктрина прочно завоевали Австро-Венгрию. Однако, нельзя не подметить разницы в организации и условиях боевого применения германской и австрийской армий. Очевидно, германская доктрина далеко не могла удовлетворять австрийцев, и действительно, несмотря на тиски немецкого языка, при начальнике генерального штаба Конраде фон Гетцендорфе австрийцы принялись энергично освобождаться от германского ига и работать над созданием своей, более умеренной австрийской доктрины. Внимательные наблюдатели эволюции военной мысли в Австрии подтвердят это непризнающим необходимости учитывать в военном искусстве национальный характер и особенности обстановки.
Какая мертвая тоска зубрить чужой букварь, насаждать чужие шаблоны, подобострастно ссылаться на чужие авторитеты, признавать гегемонию противника! Кто признал необходимость иметь свою доктрину, тот уже схизматик, тот тем самым уже отказался от единых вселенских шаблонов, от единой бездушной и бесплодной военной науки, тот высказался за живое, разнообразное, в каждой стране, в каждую эпоху проявляющееся
в различных формах военное искусство. Будем помнить, что мы станем непобедимы, когда найдем свою верную форму и выльем ее в единую русскую доктрину, но для этого обратимся к зрячим вождям. А какой простор для работы!
***
[...] Сторонники единой военной науки, вероятно, не поймут безусловной необходимости раздробить в солдатском понимании военное искусство на пехотную, артиллерийскую, кавалерийскую доктрину, быть может, даже частью противоречащих друг другу. Но я убежден, что найду сторонников, утверждая, что привитая многим из нас (и мне, как бывшему артиллеристу, в том числе) в мирное время мысль о всемогуществе шрапнельного огня являлась в бою тяжелым грузом. Если теперь связь пехоты с артиллерией найдет в нашей армии выражение в том, что пехота будет заражена артиллерийским убеждением, что шрапнель может скосить в несколько минут пехотную часть на лугу так же регулярно, как коса косит спелую траву; если мы позволяем себе на артиллерийских полигонах показывать пехотным офицерам шрапнельные фокусы, неосуществимые в боевой обстановке, но воспоминание о коих заставит пехотинцев тесно жаться в бою на дно окопов, то такую связь родов войск, такое единство доктрин не следует ли признать наибольшим злом? Холера и чума не так опасны для армии, как потеря солдатом той точки зрения, которая составляет его идейную силу. Тот же вопрос об едином или национальном военном искусстве в миниатюре бесконечная вариация темы о том, что русскому полезно и представляет немцу смерть, переложенная уже, вместо разных государств, на голоса разных родов войск... И вся Австро-Венгрия со своей слабой числом артиллерией, старыми гаубицами, бронзовыми, быстро изнашиваемыми пушками, не имеет ли она армию резко пехотной окраски, и не прав ли был Конрад фон Гетцендорф, давший единой австрийской доктрине тот же резкий пехотный оттенок, с которым говорит своему взводу о действительности артиллерийского огня пехотный поручик?