Письменный стол стоял наискосок от окна сорок лет подряд после каждого ремонта его ставили по отпечаткам в ковре на то же самое место. Как и комплект мягкой угловой мебели с креслом Курта, в котором он, сгорбившись и сложив руки на колени, рассказывал свои анекдоты. Как и большой шведский стеллаж (почему собственно шведский?) стоял где прежде. Доски прогнулись под тяжестью книг; тут и там Курт вставил дополнительные, неподходящие по цвету доски, но космический порядок своего рода последняя опора мозгу Курта остался неизменным: там стояли справочники, которыми успел воспользоваться и Александр (но ставь на место!), стояли книги по русской революции, длинный ряд рыжевато-коричневого собрания сочинений Ленина, на последней полке, слева, рядом с Лениным, под папкой со строгой надписью «ЛИЧНОЕ» всё еще лежала Александр мог бы достать ее с закрытыми глазами раскладная потертая шахматная доска с фигурами, которые некогда вырезал какой-то безымянный заключенный ГУЛАГа.
Единственное, что за исключением новых книг добавилось за сорок лет это лишь несколько вещей, привезенных из Мексики бабушкой с дедушкой. Большая часть из них была молниеносно раздарена после их смерти, и лишь немногие вещи, с которыми Курт, как ни странно, не хотел расставаться, но которым не посчастливилось попасть в хламлекцию как утверждалось, из-за недостатка места, на деле же из-за ненависти, которую Ирина не смогла преодолеть, ко всему происходившему из дома свекрови и свекра, Курт «временно» прибрал на свой шведский стеллаж, и там они «временно» оставались по сей день: чучело акульего детеныша, шероховатая кожа которого произвела впечатление на маленького Александра, он подвесил на красивой ленточке на поперечину стеллажа; внушающая ужас маска ацтеков
лежала лицом вверх за стеклом рядом с многочисленными бутылочками из-под водки; а большая изогнутая розовая ракушка, в которую Вильгельм никто не знает, каким образом встроил лампочку, лежала всё еще без проводов на одной из нижних полок.
Он снова вспомнил о Маркусе, своем сыне. Представил себе, как Маркус ходит тут, в капюшоне и с наушниками таким он видел его последний раз, два года назад, представил себе, как Маркус стоит перед книжным стеллажом Курта и попинывает носком сапога стеллажные полки; как берет одну за другой вещи, скапливавшиеся здесь в течение сорока лет, и оценивает их пригодность или продаваемость: вряд ли кто-то купит у него Ленина, хотя за складную шахматную доску он, возможно, и выручит пару марок. Единственное, что его заинтересует, это, пожалуй, чучело детеныша акулы и большая розовая ракушка, и он пристроит их у себя «на хате», ничуть не задумавшись об их происхождении.
На одну секунду мелькает мысль захватить с собой ракушку, чтобы бросить ее в море туда, откуда она пришла, но это показалось ему сценой из дешевых сериалов, и он отбросил эту мысль.
Александр сел за письменный стол и открыл левую дверцу. В среднем ящике, в самой глубине, в коробке от фотобумаги «ORWO» уже сорок лет лежал, спрятанный под тюбиками с клеем, ключ от встроенного сейфа, и (Александра вдруг одолела дурацкая мысль, что ключ мог исчезнуть, и его планы накроются) он по-прежнему на месте.
Он положил ключ, на всякий случай как если бы кто-то мог его умыкнуть, в карман. Сделал глоток кофе.
Странно, каким крошечным был стол Курта. За этим столиком Курт творил свои труды. Здесь он сидел, в неприемлемой с точки зрения медицины позе, на стуле воплощенном отклонении от эргономики; курил свою трубку, пил свой кислый фильтрованный кофе и двумя пальцами молотил по печатной машинке, тук-тук-тук-тук, папа работает! Семь страниц ежедневно, это была его «норма», но случалось, что за обедом он оповещал: «Сегодня двенадцать страниц!» Или: «Пятнадцать!». Таким образом он заполнил целый ряд в шведском стеллаже, метр на три с половиной, всё напичкано этим бредом: «один из продуктивнейших историков ГДР», как это называлось, и даже если вынуть статьи из журналов, в которых они вышли, и статьи из сборников и вместе с десятью, или двенадцатью, или четырнадцатью книгами, написанными Куртом поставить в один ряд, то все его произведения в общей сложности займут примерно столько места, что могут конкурировать с сочинениями Ленина: метр науки. За этот метр науки Курт пахал тридцать лет, тридцать лет изводил свою семью. За этот метр варила и стирала Ирина. За этот метр он получал ордена и награды, но и порицания, а однажды и выговор от партии, торговался с издательствами, страдающими из-за вечного дефицита бумаги, об увеличении тиража, вел войнушки за формулировки и заголовки, вынужден был сдаваться или же хитростью и медлительностью одерживал частичные победы, и всё, всё это теперь стало МАКУЛАТУРОЙ.
Так думал Александр. По меньшей мере этот триумф после объединения он мог списать со счетов со всем этим, так он думал, теперь покончено. Эти якобы исследования, вся эта полуправдивая и малодушная чепуха, которую Курт понаписал тут об истории немецкого рабочего движения, всё это, так думал Александр, унесет прочь поток перемен после объединения Германии, и от так называемых трудов Курта ничего не останется.