Прохоров, шедший поперед Миронова в двадцати шагах, неожиданно охнул, камни полетели у него из-под ног.
Сашок, выручай! Помоги! кричал Иван Прохоров.
Теперь он опять с мыслей перешёл на слова.
В крике сержанта проступал страх.
Рядовой подбежал к товарищу.
Тот повис над обрывом, который не заметил, или который, может, тщательно замаскировали враги.
Иван наверняка скатился бы вниз, но, падая, он чудом успел ухватиться одной рукой за крепкие стволы кустарника, росшего у самой тропы, а другой пытался найти опору и не находил её.
Миронов сбросил с плеча вещмешок, положил на него оружие, подполз к товарищу, хотел было своей рукой схватить его свободную руку, но Прохоров грозно прокричал:
Не надо! Оба грохнемся туда! Давай ремень, растяни, завяжи узел.
Рядовой так и сделал.
Он упёрся ногами в камни, медленно подвигал узел ремня к свободной руке сержанта. Наконец, Иван ухватился за узел, а Миронов изо всех сил тащил его к себе. Вот уже сержант подтянул своё тело, одной ногой встал на камень тропинки.
В счастливый момент рядовой вдруг не выдержал нагрузки, камни-упоры вышибло из-под ног, он быстро стал скользить навстречу товарищу.
Оба полетели в пропасть.
Ты чего разоспался! толкнул Миронова повар. И храпишь во всю ивановскую, да ещё и кричишь во сне! Забирай кашу и топай к себе.
Я ничего, я так, начал оправдываться рядовой, задремал я, приснилась какая-то чепуха, страшно было.
Миронов подставил котелки, повар наложил каши.
Рядовой поспешил в свою траншею.
В свежую глубокую траншею, накануне выкопанную советскими солдатами, сверху падали полусгнившие бурые листья, кругляши перекати-поля, сухие ветки с ближнего ольшаника, мягкие комочки глины.
Громче! Не слышу, слова у тебя рвёт, кричал сержант Иван Прохоров подходившему Александру Миронову, рядовому.
А-айку, выдавливал солдат.
Но ветер и в самом деле комкал слова, нельзя было их разобрать.
Солдат объяснил просьбу на пальцах.
Огоньку? Сейчас! сержант полез в карман.
Он достал трофейную зажигалку, щёлкнул, возжёг огонёк, зажал в ладонях.
Дал прикурить Миронову.
Рядовой жадно затянулся дымом махорки.
Расшумелась непогода, отрывисто бросил сержант. Фрицы, и те притихли.
Ненадолго! дымил свернутой из старой газеты «козьей ножкой» Миронов. Утром полезут, как голодные псы.
Чуть помолчав, добавил:
Попрут фашисты. Чую нутром, навалятся. Так что передых у нас с утра закончится.
Попрут, ещё как попрут! согласился Иван. Война она кровь любит!
Он хотел ещё что-то сказать, но неожиданно замолчал, думая о чём-то своём, потаённом.
Гудящий воздух создавал иллюзию, что войны нет, а вместо неё
всё длится, длится и не кончается мрачное сновидение.
Откуда-то из поднебесья, из царства злых духов, налетел безудержный повальный ветрище.
Колючий, злой, он гудел, грохотал, озорничал, грозил перерасти в бурю. То свивал пыльные воронки на просёлке, и, подстёгивая, гнал их туда-сюда, а то рассыпал в прах, а после из праха опять закручивал в новые воронки.
Такой ветрище редко, но случался в летнюю духоту, приносил мощный гром, грозный ливень. Теперь было не до грозы в полях и низинах багрянела промозглая осень. Она брела по усеянным почерневшей хвоей тропкам, чахлым лесным болотцам, похожая на бабу-ягу, охала, причитала.
Не хотелось приласкать её: «Милая, жёлто-серебристая, золотая отрада сердца!». Хотя красы своей она ещё не растеряла. И всё же было в ней что-то едва уловимое иное, не такое, как обычно.
Шла, наступала уже не мирная, а угрюмая фронтовая осень.
Она несла смятение в грады и веси великого Советского Союза.
Она возжигала в душах ярость, в них закипала святая злоба. Ведь тот, кто ещё вчера давал клятву на весь мир в искренней дружбе, внезапно стал коварным врагом, сатаной, обрушил на родную землю смерть, обильно сеял горе и разрушение.
Народное предание запечатлело, что ещё накануне из СССР потоком уходили по железным дорогам в Германию эшелоны, гружённые зерном, мясом, салом, медом, консервами, прочей едой. Будто кто-то невидимый, но могущественный, очень возжелал, чтобы наевшись до отвала русской еды и взяв её впрок, солдаты вермахта пошли в поход на тех, кто им эту еду прислал.
И они пошли.
Позабытое в житейском обиходе слово «война» обрело жуткий смысл, понятный каждому будь то мужик, юноша, девушка, женщина, старик или ребёнок.
Это слово приглушило всё обыденное, и, первым делом извечный восторг перед увяданием родной русской природы.
Какое уж «очей очарованье»!
По округе, изрезанной рубежами фронтов наших и немецких перетекали едкие противные запахи крови, пороха, гари, видимого тления и распада.
Осень давила безысходностью, пророчила беду большую, чем случилась.
Фе-ю-ить, фи-ить, свистел свежак, будто хулиган в два пальца.
Порой чудилось, что он ещё и угрожал неизвестно кому:
У-у- у- уб-ью! У-бью!
Стонали телеграфные провода, готовые лопнуть от резких порывов.
Ох, ух, ой! издавали провода тягучие звуки, раскачиваясь между столбов.
От леса, вздыбленного ветром, долетал приглушённый гул от вершин деревьев, взлохмаченных порывами.