Правда, еврейский танец нельзя назвать танцем: это, по сути, топтание на месте, сопровождаемое покачиванием бедер и напоминающее андалусское менито. Словом, никакой грации, если не считать изящных движений рук, и никакого сладострастия, разве что в глазах.
Десять или двенадцать женщин танцевали одна за другой, но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы уловить разницу между хореографическим талантом той или иной. Правда, все они танцевали под одну и ту же мелодию, в сопровождении одной и той же песни. Едва мелодия подходила к концу, как она тут же начиналась с первого такта; едва закончившись, песня возобновлялась сначала. Причем мелодию нельзя было даже назвать мелодией, а скорее уж чем-то вроде монотонного ритма, которому хватало одной октавы. Время от времени самый старый из игравших на бубне музыкантов откладывал свой инструмент и бил в иссохшие ладони, словно стуча деревянными лопатками: можно было подумать, что плоти на руках у него уже не осталось, и странный звук издают кости скелета.
Что же касается песни, то держу пари, Вы не угадаете, о чем в ней пелось. Это была песня о бомбардировании Танжера.
Два события глубоко запали в память марокканцев: первое бомбардирование Танжера; второе битва при Исли. О битве при Исли песни еще не сочинили насколько мне известно, по крайней мере, а вот о бомбардировании Танжера сложили.
Почему эту песню пели на еврейской свадьбе? Вот вопрос, который я задал себе и который, несомненно, задаст себе любой: разве бомбардирование может стать темой свадебной песни? Разумеется, нет; но дело в том, что следствием появления французов на берегах Танжера стала борьба, а следствием борьбы победа.
И борьба эта старинное соперничество между Востоком и Западом. До тринадцатого века Восток приносил нам свет знания; начиная с четырнадцатого века мы несем ему свободу. Борьба эта привела к победе, а победа к договору. Известно, что повсюду, где мы подписываем договор, даже после победы и это связано с присущей нам расточительностью, враги наши больше получают, чем отдают. В особенности евреи, эти вечные жертвы фанатизма, всегда что-то выигрывали, протягивая нам руку.
Именно поэтому евреи, подобно Энкеладу раздавленные тяжестью горы, которую Господь опрокинул на них и которая называется Тиранией, быстрее перестроились, как только гнет этой тирании мы сделали более легким.
И потому бомбардирование
Танжера, ужасное для всех, для них, однако, было менее ужасно, чем для других; ибо пожар, при свете которого они смутно различили более счастливое будущее, пожар этот был зарей. Зарей дневного света, похожего, возможно, на тот, что сияет ныне в Алжире.
Вот почему эта песня, при всей своей горестности, поется всегда, поется всюду, поется всеми. Даже евреями, поющими мало: они поют ее как эпиталаму.
Вот несколько куплетов, которые я слышал; впрочем, число их неограниченно, и в стране, где поэзия привычный язык, где каждый человек поэт, ежедневно появляется новая строфа, увековечивающая это великое событие.
Однажды из неведомой земли, Бесчисленны, как звезды, к нам нежданно На парусах приплыли корабли,
Закрыв собою дали океана.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Слез не могли сдержать мои глаза В предчувствии неотвратимой бури.
Уже нависла над тобой гроза,
Танжер, владыка моря и лазури.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Еще вчера мы праздничный покой Вкушали, завершив наш труд упорный,
Но смерть, явившись в день тот роковой, Набросила на город креп свой черный.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Бежали толпы к городским стенам,
И в крик безумный превращались речи. Пришлось лежать, вжимаясь в землю, нам Под градом пуль, и ядер, и картечи.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
На битву командиры звали нас И тут же на конях летели мимо,
Но храбрость не спасла на этот раз:
Ведь было кораблей неисчислимо.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
И грохотал за взрывом новый взрыв По воле беспощадного вандала. Обломками округу всю покрыв,
Под вечер все же наша крепость пала.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Взяв курс на Могадор, отплыли прочь Чужие корабли, как злая стая,
И золотым лучам, сменившим ночь,
Танжер предстал свободным, умирая.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!"
Днем скорби этот день остался навсегда.[6]
Такова, сударыня, странная песнь, которую пели на еврейской свадьбе и которую прервали вместе с танцем, чтобы дать нам возможность увидеть новобрачную.
Новобрачную, которая лежала на огромной кровати с четырьмя девушками, как бы охранявшими ее, подняли с постели и отвели на середину комнаты; потом ей велели сесть, прислонившись к стене; на голове у нее была красная вуаль, а глаза ее оставались закрытыми. Она не открывала глаз с первого дня торжеств, начавшихся неделю назад.
В первый день, то есть в среду, предшествовавшую нашему прибытию, невестой завладели музыканты