Он копался в собственной памяти:
Непрямой массаж сердца ребёнку одной или двумя руками? Если двумя я его не сломаю? А вдруг одной будет недостаточно, и он не выживет? Сколько нажатий? Взрослому 100-200. А ребёнку? Вдруг будет слишком много? А если меньше, будет слишком мало
Сомнения возникали одно за другим, но он уже действовал: как думал, как вспоминал, как чувствовал. Через его руки прошли тысячи пациентов, но теперь, когда на траве лежал самый важный в его жизни, десятилетний опыт и натренированная нервная система пошли к черту, оставив его один на один с растерянностью.
Потом, когда он приедет в больницу, врачи скажут ему, что он вообще-то молодец. Что если бы не Лев, Ваня мог бы и не продержаться эти несколько минут до приезда скорой они бы его просто не завели. Он понимал: в этом есть правда. Массаж редко восстанавливает сердечную деятельность, но он разгоняет кровь к мозгу и сердцу, отодвигая процесс омертвения тканей. Может быть, он и правда сделал многое.
Но он сделал недостаточно.
Девочка, которую он спас пять лет назад, перенесла клиническую смерть, открыла глаза в тот же день и спросила, где мама. А его сын не открыл глаза, он впал в кому. И Лев не мог думать о том, что сделал достаточно для того, чтоб Ваня не умер. Так не бывает: он не может позволить себя быть достаточным в таком мизере, ему нужно быть достаточным для того, чтобы Ваня жил, и не вегетативно, а по-настоящему: открывал глаза и спрашивал, где Слава.
Льву думалось, что, если бы так и было, Ваня обязательно бы спросил про Славу. Не про него.
Он приехал в больницу вечером для того, чтобы забрать Славу, но когда позвонил ему с парковки, тот спросил:
- Ты что, даже не зайдешь?
Было ясно, какой ответ считается неправильным. Поэтому сказал:
- Сейчас поднимусь.
Пока он шагал до главного входа, то думал, что дело в Ване он не хочет идти, потому что не хочет его таким видеть. Но когда он прошел через раздвижные двери, стало ясно: дело в больнице. Он не хотел видеть больницу.
Не хотел проходить через двери реанимации почти такие же, как в областной больнице и не хотел бесконечно сравнивать одно с другим: как было в России и как всё устроено здесь. Не хотел видеть людей, у которых есть право носить белые халаты, и постоянно вспоминать, что у него такого права нет. В конце концов, ему было обидно, даже оскорбительно, что какой-то доктор Тонг разговаривает с ним тоном, словно Лев несмышленый ребёнок: упрощает, объясняет, смягчает информацию. Лев десятки раз повторил: «Я врач», а тот: «Да-да, конечно», и опять: «если удар пришёлся на височную долю, а там у нас находится зона слуха». Лев кипел, ему хотелось заорать на него: «Я знаю! Я знаю! Я знаю!!! Заткнись, сраный китаец!».
Когда он ушёл, Лев повернулся к Славе:
- Он держит меня за идиота что ли?
- Забей.
- Он разговаривает со мной, как
- Это сейчас неважно, - перебил Слава. Побудь с Ваней.
Он сел на скамейку в коридоре, и Лев удивился:
- Ты не пройдёшь в палату?
- Я там весь день провёл. А ты Может, ты хочешь побыть с ним один
- Да не то чтобы.
- поговорить, - добавил Слава.
Лев хмыкнул:
- Вряд ли он мне ответит.
- Он тебя слышит.
- Это не доказано.
Лев встречал таких романтиков среди коллег: «Говорите с ним, он обязательно вас услышит», но сам таким не был, а через пару лет работы и у большинства романтиков отваливалась романтичность с ней долго не протянешь.
Сделав над собой усилие, он зашёл в палату, решив, что просто переждёт. Если для того, чтобы быть хорошим отцом в глазах Славы, он должен торчать над кроватью ребёнка в коме он это сделает. Но для себя лично Лев не находил в этом никакого смысла.
Он прекрасно понимал ситуацию: Вани здесь нет. Ни в каком виде. Он их не слышит, а если брать за руку не чувствует. Люди просто поддаются самообману все люди: и родственники пациентов, и сами пациенты, которые, приходя в себя, начинают рассказывать какие-то байки. Лев за десять лет их столько наслушался, что в пору книги писать: от типичных рассказов про свет в конце туннеля до религиозного бреда в лице Иисуса, зовущего на небеса. И что теперь, во всё это он должен поверить?
Он сел на круглый табурет рядом с Ваниной постелью боком, так, чтобы не смотреть на сына, а то от этих трубок из носа Льву становилось не по себе он привык видеть Ваню без них. Глянул на настенные часы и решил: пятнадцать минут. Ровно столько он просидит здесь, прежде чем вернуться к Славе и заверить, что он «побыл с сыном».
Время пошло.
Первую минуту он покачивался на табурете в такт пиканью кардиомонитора. Потом надоело, он вытащил телефон, нашёл фотографию заключения (Слава прислал) и начал вчитываться: «Закрытая черепно-мозговая травма. Ушиб головного мозга тяжелой степени без сдавления. Контузионный очаг в височной доле». Лев с сочувствием глянул на Ваню: похоже, с музыкой будет покончено. Он бодрился, пытаясь шутить сам с собой: зря везли дурацкое пианино, а он же говорил
Больше всего на свете Льву в тот момент хотелось быть по другую сторону. Быть на месте доктора Тонга. Он представлял, что, случись такое в России, он бы точно сейчас не сидел на табурете. Он бы распорядился, чтобы Ваню разместили в его отделении, и плевать ему, что оно не детское, раз он так сказал пускай так и делают, а Ольга, она главврач, только бы поддержала. Он бы заходил в Ванину палату сколько угодно раз (даром, что не «близкий родственник»), и лично бы контролировал состояние, лечение, назначения ничего бы не прошло мимо. И ему бы не приходилось ждать, пока какой-то доктор Тонг, сраный китайский реаниматолог с Алиэкспресса, соизволит сообщить о Ванином состоянии. Он ненавидел беспомощность и не умел с нею мириться, а в Канаде она преследовала его повсюду, куда ни плюнь. Он хотел контроля. Над всем.