Лет двенадцать назад появился в Излучном овдовевший казах с матерью-старухой и сыном-малолетком. Пас он коров у излученцев, зимой валял кошмы и валенки, снимая летнюю кухню у хохотушки Нюси, оставшейся после ареста мужа с дочкой на руках. Потом, чтобы люди не говорили пустого, поженились. И пошли после того Садык, Булат, Тоська, Наташка
Ильяс пристроился у окна на маленькой табуреточке и, держа в зубах концы дратвы, обсоюзывал кожей задник старого валенка, ковыряя в нем кривым шилом-кочедыком. К зиме готовился. Бабушка укачивала на коленях Наташку.
Склоняя над ней свой белый жаулык , она напевала что-то знакомое и грустное, как осенний дождик в степи. На столе краснел взрезанный рябой арбуз, и возле него пыхтела пятилетняя
Тоська, замусленная алым медовым соком по самые глаза.
Мам, а семечки можно нечаянно глотать? в который раз добивалась она истины, но никто ей не отвечал.
Анна Никитична пострачивала зингеровской машиной, из лоскутов сочиняя кому-то не то штанишки, не то платьице. Белобрысый Садык, которому Костя преподнес найденную рогатку, пнем застыл на стуле, а над его головой сосредоточенно колдовал Айдар с ножницами и расческой в руках.
Половину глухой, полевой, как говорят уральцы, стены занимал стеллаж с книгами. Книги здесь встречались самые необыкновенные, некоторым было по сто лет. Это хозяйство Айдара. Пристрастился он к ним и начал собирать со второго класса, когда почти два года пролежал со сломанной ногой. И все в доме относились к книгам с тихим благоговением, даже малышня не рвала, не трогала. Ильяс Калиевич, сам неграмотный, не жалел денег, когда Айдар просил на книги.
Сейчас возле стеллажа стояла Костина ровесница Ольга и, морща нос, листала толстенный том словаря Даля.
Меня подстрижешь? спросил Костя. Хочу красивее стать.
Садись. Айдар дал братишке легонький подзатыльник «готов!» и, дунув на ножницы, устрашающе поклацал ими: Садись, Осокин! Сделаю из тебя первейшего красавчика. Люблю командирских родственников в лесенку стричь!
Анна Никитична притормозила ладонью шкивок швейной машины и повернула улыбчивое лицо к дружкам:
Красавцем ты не станешь, Костенька, но девкам будешь нравиться!
У стеллажа фыркнула Ольга:
Конопатый, как ящерица
Костя не нашелся с ответом на ее ехидство. Он сжимал рукой ворот рубашки, чтобы волос не набился за шиворот, и исподлобья глядел на Ольгины тонкие ноги. «Тоже еще понимает!.. У отца же нет веснушек. А были» Поднял глаза выше: под ситцевым платьем вострились, словно молодая редиска, девчоночьи груди Еще выше вскинул взгляд: рот большой, губы розовые, влажные. На костлявые плечи падали пушистые белые волосы. «У меня-то сойдут веснушки, а вот твои сивые кудлы так и останутся кислым молоком!» Ольга была копией матери, но только у Анны Никитичны глаза синие, а у дочери черные. Говорят, отцовские. Они ярко выделялись на Ольгином лице. Наконец Костя придумал ответ.
А нос у тебя все равно будет горбатый! сказал он и посмотрел на нее так, точно, играя в шашки, запер ей, по крайней мере, пять «нужников».
Все рассмеялись. Ольга захлопнула словарь и помахала им перед Костиным лицом:
И нет! Нет, нет и нет!
Когда была поменьше, то боялась, что нос ее будет с горбинкой, как у отца на фотографии. Однажды, ложась спать, Ольга потихоньку от всех задрала пальцем свою носулю и туго перетянула лицо косынкой. Так и пролежала до утра. Потом долго не сходила полоска, красневшая поперек носа.
Анна Никитична накрыла машинку колпаком и откатила от подоконья в угол. Потом, щуря на мужа лукавый глаз, пригладила перед зеркалом волосы на висках, карандашом дотронулась до бровей и пошла к вешалке.
Куму проведаю Вы тут не шалите мне, дети!.. Оля, полы, дочка, притрешь
Ильяс-ага смолил дратву варом, зацепив ее за гвоздь, вбитый в дверной косяк, и тоже с лукавинкой поглядывал на свою пригожую, веселую жененку.
Которую куму, Нюса! Он произносил Нюса вместо «Нюся», мягкое славянское «я» частенько заглушалось у него твердым тюркским «а». Пропадал у него порой и мягкий знак в конце слов. Ты, Нюса, хоть вешки ставь, где тебя искат
Соскучишься и без вешек сыщешь!
Может, и мы? Айдар вопросительно взглянул на Костю. Давай к Анджею сходим, а? Давно обещал я ему «Тихий Дон» Шолохова занести.
«По Таньке, верно, соскучился!» понимающе хмыкнул Костя.
Анджей обитал в маленькой кухоньке Устима Горобца, отделенной от общей избы темными сенцами. Днем он ходил на колхозную работу, а вечерами почти безвылазно сидел дома, радовался, если к нему кто-нибудь заглядывал. Из вербы, из толстой древесной коры Анджей вырезал игрушки или фигурки людей, очень смешные и всегда кого-нибудь напоминавшие. Выреза́л он и между делом рассказывал что-либо из своей довоенной жизни или поругивал порядки в Излучном. Иной раз заводил речь о прошлогодней кампании, когда Гитлер напал на Польшу.
Однако Костя Осокин недолюбливал Анджея Линского. По нему, что Стахей Силыч, что Анджей Линский были равнозначны. Поперек души и привычка Анджея, здороваясь, целовать женщине руку, будто барыне какой или царской особе. Каково переносить подобное передовой, скажем, колхознице, орденоноске, как, например, его, Костина, мать. Будь он на месте любой из них отпел бы этому пану-старорежимщику! А они краснеют, но руки не отнимают, можно подумать, им нравится