Даже мне, убежденному стороннику европейских ценностей, стало казаться, что коллегия формируется какая-то больно уж однородная, не оставляющая моему (о Господи!) подзащитному ни малейших шансов на снисхождение. Пару раз, во время особенно тенденциозных демаршей прокурора, я шепнул Добрякову:
Почему вы не протестуете?
Но толстяк лишь флегматично пожимал плечами. Он по большей части подремывал.
На третий день настал черед защиты. Нужно было из шестнадцати оставшихся кандидатов выбрать восьмерых. Я приготовился к тому, что на это уйдет весь день, но Мефодию Кирилловичу хватило пяти минут.
Он не стал опрашивать каждого по отдельности. Вышел к подиуму, сладчайше улыбнулся залу, поклонился судье, а кандидатам показал поднятый палец. Кандидаты заинтригованно на него уставились.
Представьте себе, что вы Уинстон Черчилль, зловещим голосом велел адвокат. Тысяча девятьсот сорок первый год. «Битва за Англию». Ваши шифровальщики сумели раскрыть тайный код немцев, и вы имеете доступ к секретнейшей информации Вермахта. Это ключ, с помощью которого вы рассчитываете добыть победу. Вдруг перехвачено сообщение. Люфтваффе намерено провести акцию устрашения стереть с лица земли город Ковентри. К вам обращается командование сил противовоздушной обороны. «Господин премьер-министр, нужно или срочно эвакуировать горожан, или многократно увеличить число зениток, а лучше сделать и то, и другое, иначе погибнет много мирных жителей». Представители генерального штаба возражают. Они говорят: «Если мы это сделаем, немцы догадаются, что их шифр разгадан, и сменят его. Мы оглохнем и ослепнем, а это значит, что мы можем проиграть войну». Решение нужно принять немедленно. Или погибнут женщины, старики, маленькие дети прямо сегодня. Или может быть проиграна война. Но завтра. Что решил Черчилль, вы знаете из истории. Ковентри был разрушен до основания, но войну союзники выиграли. А теперь представьте себе, что решение нужно принять вам. Вот здесь война, которую, возможно, не удастся, выиграть без шифра. Добряков показал левую ладонь. А вот здесь несколько тысяч живых людей. Кто готов пожертвовать ими ради победы, поднимите руку. Ну же, я жду!
Семь человек подняли руку. Их адвокат и выбрал. Прибавил еще одну пожилую даму, которая сначала подняла руку, а потом опустила.
И всё. Коллегия присяжных сформировалась.
Процесс пошел, азартно шепнул мне Добряков, вернувшись на место. Вид у него был предовольный.
Но ведь все они политические противники подсудимого? спросил я.
Двуногие делятся на два типа: люди-«цель» и люди-«средства». Политические взгляды дело второстепенное, философски ответил адвокат, а больше ничего объяснять не стал.
Обычно я уходил из суда потихоньку, через флигель, но сегодня меня подловила там съемочная группа радикально-либерального телеканала НТВ.
Господин Тургенчиков, сколько вам заплатили за то, чтобы вы переметнулись на сторону Зла? Деньги не пахнут? запальчиво спросила молодая репортерка.
Я на стороне справедливости. Ничего мне не заплатили. Платить буду я сам. Дорогую цену, уныло ответил я. Извините, мне нужно ехать в следственный изолятор. У меня встреча с подзащитным.
А разве вам не обещан миллионный контракт за книгу, которую вы сочините по своим записям? крикнула вслед противная девчонка. Черт знает, откуда она узнала про записи. Я подумал, что, если в самом деле получится книга, нужно будет все авторские перечислить в какой-нибудь благотворительный фонд, иначе потом не отмоешься.
Так называемый «национальный лидер», он же «государь император», он же «фюрер», он же «богдыхан», в общем самодержец, это всего лишь красная тряпка, которой машут перед быком, чтобы он обращал меньше внимания на матадора. Ну или скажу так: самодержец подобен вот этой гитаре. Сверкает лаком, бренчит, но сам по себе звучать не станет. Нужен гитарист. Это от него зависит, какую мелодию заиграет крашенная деревяшка с натянутой проволокой. И как мелодия будет исполняться хорошо или плохо.
Гитару я не выбирал, она, как вы знаете, досталась всем нам по наследству. «Я ухожу, сказал пьющий отец семейства. Вот вам, детки, гитара, на ней и лабайте». Инструментец был очень так себе. Я помню, как все мы, особы приближенные, смотрели на закомплексованного мухортика, чесали репу: как же на тебе играть-то? Ведь ты не годишься ни на что кроме песни «Наша служба и опасна и трудна». А еще проблема с гитарой власти, Борис Григорьевич, состоит
в том, что инструмент-то один, но желающих побренчать на нем много. Так со всех сторон и тянутся, друг дружку отпихивают.
Один хотел исполнить «Я пойду-пойду погуляти, белую березу заломати» и его самого, как белую березу сразу заломали. Другой попробовал сбацать «Чубчик кучерявый» его хвать за чубайс, да пинком под зад.
И тут выхожу я. Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант. Расправил нервною рукой на шее черный бант. Начинаю тихо, задушевно исполнять популярную песню девяностых: «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила», и гитаре нравится эта пошлая песенка, гитара отзывается на ласку, не хочет расставаться с моими нежными пальцами. Потому что любовь, Борис Григорьевич, она всё превозмогает.