Он сунул мне в руки тряпичный узелок. Внутри лепёшка из ржаной муки и кусок сала, обёрнутый в лопух.
Сама мамка пекла. Грит, волхва кормить надо, а то духом ослабнет Он покраснел, потупившись.
Я кивнул, пряча усмешку. Волхв Пусть думают. Вера здесь дороже хлеба.
Спасибо, кивнул я, пряча улыбку. Лепёшка пахла дымом и детской наивностью.
Следы волков видел у околицы. Не ходи пока в лес, а то
Он вдруг замолчал, уставившись на мои кроссовки.
Это сапоги твои? спросил он, округлив глаза. Ни кожи, ни подмёток. Чудно.
Пришлось соврать:
Заморские. В Питере такие носят.
Питер прошептал Сенька, словно пробуя неведомый вкус. Далече ль?
Ой, далече, вздохнул я. За тридевять земель, за рекою времён, брякнул я, сам не ожидая.
Он кивнул, потом вдруг схватил меня за рукав:
Пойдём к нам. Коль волхв еси Аришке подсоби В его глазах горело то, чего мне не хватало: вера, что зло можно победить, даже если мир это снег, волки и кривые избы.
Ну что ж, я стряхнул крошки с рук. Веди, Сенька.
Вернувшись в избу, я оглядел её в поисках тёплой одежды. Чтобы лучше видеть в потёмках, потянулся к телефону в кармане, только там его не было, может остался в своём времени. Да и не помог бы он мне, электричества тут нет, за такое время он бы уже разрядился. В самом углу висела что-то наподобие куртки. Кажется, называется зипун. К сожалению, сапог не нашёл, ладно, пока похожу, как «Шарик из Простоквашино».
Сенька шагал впереди, а я плёлся следом, кутаясь в зипун, пахнущий овечьей шерстью и дымом. К кроссовкам лип снег, с каждым шагом его становилось всё больше и больше на моих ногах. Деревня встречала нас криками ворон да лаем собак цепных, хриплых, будто проржавевших. Избы стояли тесно, словно стадо, жмущееся к теплу: низкие, с припорошенными снегом крышами, трубы дымились жидковато, будто стыдясь своей нищеты.
Вон у Митьки-кожемяки изба, кивнул Сенька на покосившуюся постройку, из-под двери которой сочилась бурая жижа. Кисы он дубит, смердючий
Запах вправду ударил в нос кислый, как уксус, смешанный с гнилью. Я зажмурился, вспомнив химический завод под Питером: те же миазмы, только без респираторов. Не знал, что выделывание кожи, так смердит, никогда об этом не задумывался.
А се светлица, Сенька указал на длинный сруб с крошечными окнами. Там бабы холсты ткут. Зимой с утра до ночи
Изнутри доносился глухой стук: тук-тук-тук. Будто сердце земли билось там, за смолёными стенами.
Эй, Сенька-юродивый! окликнул нас бородатый мужик у колодца, вытягивая ведро с позвякивающим цепом. Куды волхва-то ведёшь? Аль опять корову кликать будешь?
Не твоя печаль, Прокоп! огрызнулся мальчишка, но пальцы его дрогнули, сжимая мой рукав.
Мужик захохотал, обнажив почерневший пень зубов:
Да он ж и впрямь заморский! Чего на ногах-то? Войлок, што ль?
Сердце ёкнуло кроссовки мои, ярко-синие, будто кричали на фоне серых снегов. Сенька фыркнул:
Чеботы заморские! У Питер-града такие носят!
У Питера-то Прокоп плюнул в снег. У Питера и черти в кафтанах ходят!
Мы прошли мимо, а за спиной зашумело: «Волхв, гляньте-ка!», «Да нешто волхвы в этаком ходют?». Шёпот полз за нами, как змеиный след, вперемешку с кислой квашеной капустой.
Не слухай их, буркнул Сенька, сворачивая к околице. Прокоп балаган пьяный. У него вон он понизил голос, жена от живота
померла. С тех пор и горюет.
Дорога сузилась, превратившись в тропу меж высушенной травы, присыпанной инеем. Справа чернел лес, слева поле, укрытое саваном снега. Ветер звенел в обледеневших ветлах, будто перебирая струны невидимой гусли.
Вон и изба наша, Сенька указал на дымок, стелющийся над крышей. Смотри
Он замер. Рука вцепилась в локоть. Следы. На снегу у крыльца. Крупные, с растопыренными когтями, словно 3D-модель в программе.
Волки прошептал мальчишка, крестясь. Говорил же лютые тут похаживают.
Я наклонился, притоптал след сапогом. Глубина отпечатка выдавала вес зверя не меньше семидесяти килограмм.
Не волки, пробормотал я, разглядывая странную цепочку следов. У волков лапы уже И когти короче.
То што ж? Сенька побледнел.
Медведь-шатун? предположил я, но тут же усомнился. Следы были слишком аккуратными, будто зверь не брел, а крался.
Из избы донёсся стон высокий, детский, пронизывающий до костей. Сенька дёрнул меня за рукав:
Аришка
Дверь скрипнула, выпустив облако пара. На пороге стоял Алексей в выгоревшей гимнастёрке, с лицом, осунувшимся за ночь.
Ты чего пришёл-то? Потом тебя ещё лечить... буркнул он, но в глазах читалось облегчение. Заходи, может, чем и поможешь. Девочке хуже стало.
Сенька толкнул меня в спину, будто вбивая клин между прошлым и будущим. Последнее, что я успел заметить перед тем, как переступить порог странный след, таявший на солнце, будто кто-то стёр его ладонью.
Глава 5. Серебро для Аришки
Первый шаг мой был в сени. Ничего необычного, но меня поразила чистота. В сравнении с тем, что происходило у Алексея дома, тут царила почти стерильность. Внутри избы пахло не болезнью, как я думал, а чабрецом, мёдом и лепёшками. В доме было уютно, по-домашнему. Центральный элемент, конечно же, большая русская печь из глины. На ней лежала маленькая годовалая девочка. Худенькая, с большими карими глазами, которые смотрели на этот мир с печалью. Но всё же искорки веры присутствовали.