«Поделом мне, бывшему дворянину, с мужицкого стола объедки достаются. Слишком скупым при жизни я был!»
Знахарь тот скелет как местному люду, так и приезжим за большие деньги показывал. Зрелище, конечно, незабываемое: такое и в Питере, и в Москве навряд ли увидеть можно!
И вот повадился смотреть тот скелет чиновник, приехавший из Костромы. Раз посмотрел, другой, а после взял, да и украл, дождавшись удобного случая. Доставил скелет в ближайшую рощу и с нежностью, какая только возможна в мужчине, сообщил:
Ну, здравствуй-здравствуй, мой братик родной!
А скелет того чиновника обнимает, в бледные губы поцеловать норовит.
И зачем ты только, братик, меня разыскал? Жил бы да жил в своё удовольствие, прошлой жизни не помня!
Я, отвечает ему чиновник, долги твои сторицей людям верну. Будет тебе, братик, спаться спокойно в могиле!
Зарыл чиновник скелет под берёзой, сделал пометку на коре и пошёл по окрестным сёлам милостыню людям раздавать.
Сначала одежонка кое-какая немудрёная, медная денежка на милостыню пошла. А как раздал чиновник своё имущество, стал вдруг серебряную посуду, пистоли с костяными узорными ручками да крупные ассигнации людям дарить.
Вскоре в имении графа Орлова-Давыдова, которое неподалёку, в селе Усолье находилось, обнаружилась крупная пропажа. Чиновника поймали, признали душевно здоровым и стали судить. Насчитали ему, по всем царским законам, семь лет каторги.
Так бы и пришлось этому чиновнику дороги Сибири не по карте географической, а по столбам полосатым изучить. Да вмешался в эту историю сам граф Орлов-Давыдов, подал прошение на Высочайшее имя. В результате отправили на каторжные работы в Сибирь не чиновника, а знахаря Луку.
А чиновник, приехавший из Костромы, угодил в дом для престарелых людей, находившийся в Самаре. Где комнаты для лиц, принадлежавших дворянскому сословию, были меблированными, медные ручки до блеска начищены зубным порошком и где недурно кормили.
Закрытая карета
Повелел будто бы Пушкин, как только к Жигулям стал приближаться, удалых людей ему сыскать. Это дело нехитрое: раз, два, три и четыре молодца из волжского разбойного послужного списка, как говорится, возле Пушкина объявилось!
Попросил будто бы их Пушкин, за щедрую плату, разумеется, связать себя по рукам и ногам и в закрытой карете через все Жигули провезти.
Иначе нельзя, заявил Пушкин. Потому как, о красоте сих мест весьма будучи наслышан, запросто могу тут остаться!
Обещал, говорят, Александр Сергеевич Пушкин к жигулёвскому зелёному огню непременно вернуться. И вернулся бы, ей Богу, вернулся, да вскоре одним завистником был на дуэли убит...
Прихитила, стало быть, мать-сыра-земля славного русского баюна, обещанного и Жигулям.
Агей и Верка
Любопытные мальчишки открыли в хозяйстве Луки странный погреб. У самого дна имелась круглая нора, в которую едва уместиться можно было. Самый смелый Колька Нечаев в неё полез. Часа через три вылез вспотевший, зато с осиянным лицом. Рассказал своей братии такое, отчего у ней щёки пятнами пошли. Будто бы мир иной посетил, на наш совсем не похожий. С небесами радужными и прозрачными, как мыльный пузырь!
Сначала мальчишки, а после и взрослые, наслушавшись историй о той норе, стали в неё залезать. Действительно, подтвердилось: в конце норы, длинной как труба самарского пивзавода, свет брезжить начинал. Словно бы человек, горный тоннель преодолев, снова в мир возвращался. А уж какой был тот мир этот или другой кто ж его знает?
Вскоре, впрочем, обнаружилась одна странная особенность того,
что видели по ту сторону норы. А видели чаще всего то, что радовало душу. Один видел море, другой степь, третий горы, четвёртый лес Словно бы тысячу ответвлений нора та имела, во все концы земли!
Жил в ту пору в селе Шигоны крестьянин Агей Лисенков. Мужик набожный, работящий, толковый во всём. Загар кирпичного цвета даже зимой с лица не сходил. А вот баба ему попалась ленивая, с кондачка на жизнь смотревшая. Любезничала Липа так её звали с каждым заезжим мужиком, пальцем её поманившим да самогоном крапивной жгучести угостившим. Померла Липа, не дожив и до тридцати годочков, года три тому назад, а Агей до сих пор её в молитвах своих вспоминал, снова не женился.
Узнал Агей про ту нору, шибко разволновался и тоже в неё полез. Уж какую думу имел при себе, про то неизвестно.
Вот неделя, другая проходит Агей всё не возвращается. Шибко испереживался за него народ: так ведь и с голоду умереть можно! А пуще всех испереживалась за него Верка Курицына, имевшая прозвище Стрекоза. Давно Агей в её сердце квартировал, не внося платы за своё проживание. Оттого и не выдержала Верка первой полезла в ту нору своего горемыку искать!
Долго ползла Верка в темноте, с мыслью о смерти возможной успела свыкнуться. Всякую царапину ощущала, как рану от ножа, всякий шорох как крик из преисподней. Но всё Агей мерцал на её пути, словно лампада в опустевшей церкви!
Вылезла, наконец, Верка на свет. Видит поляну в незнакомом ей лесу, всю бабочками, как листопадом, испещрённую. И сидит посреди той поляны Агей, на коленях живую Липу приютив!
Сарафан на Липе господский, синешелковый. Кокошник на голове диво чужедальнее, алмазными звёздами так и сверкающее. Ласкает Агей свою Липу, ничего не видит вокруг. А рядом что за диво! ещё одна Липа стоит, спиною к милующимся повёрнутая. Сарафан на той Липе серый от пыли дорожной, один глаз синяком, как пунцовая астра, цветёт, сухие губы похмельный угар источают