Аэций привалился к борту и взглянул
по направлению вытянутой руки.
Из леса за полем посыпались всадники. Издали они казались крылатыми мушками. Сперва их было немного, но мушки всё прибывали и прибывали, и очень быстро их стала тьма. Следом из-за деревьев хлынули пешие. Сомневаться не приходилось. Севастий привел на подмогу южанам имперские войска.
Подспудно Аэций именно этого и боялся, но когда увидел собственными глазами, почувствовал, как палуба уходит у него из-под ног. Лишенный возможности вмешаться, сломленный духом, со связанными руками, он вынужден был молча взирать на то, как в спину ветеранам врезается имперская конница, как посреди неразберихи и хаоса проваливаются одна за другой отчаянные попытки выстроить оборону, как подоспевшая на помощь южанам пехота кромсает оставшегося без сил противника почти без потерь.
В живых не оставили никого. По берегу разметало десятки трупов. Столько же плавало на мелководье распоротыми животами вниз. На мгновение Аэцию показалось, что он среди них, и лучше бы так было, чем то, что ожидало его теперь позор, бесчестье и вечные муки из-за погибших на берегу. Они попали в ловушку лишь потому, что считали Севастия его другом. Сознавать это было невыносимо.
Аэций схватился за борт, надеясь покончить разом и с унизительным положением, и с угрозой, которую теперь представлял для своих сторонников, но ему не дали свалиться в воду. Оттолкнули назад и, оглушив пинками, бросили на дно корабля.
*
Победа, закричал Севастий, врываясь вместе с ветром и запахом свежей крови в шатер Бонифатия.
Ты называешь это победой?! презрительно произнес Бонифатий. Несмотря на слабость, он поднялся с ложа и теперь едва стоял на ногах. Твои войска в три раза превосходили силу противника. Это позорное поражение, а не победа
Перестань, отмахнулся Севастий. Никто не узнает, сколько нас было. А если тебя это беспокоит поменяем в отчете численность, и врагов станет больше. Разве ты сам никогда так не поступал?
Никогда!
У тебя, наверное, плохо с памятью
Я сказал никогда! Не смей меня обвинять! Бонифатий схватился за грудь. К обычной ноющей боли прибавились рези под ребрами, и стало трудно дышать. Заметив это, Севастий подхватил его под руку и заботливо усадил на ложе.
Ты слишком волнуешься из-за какого-то пустяка, произнес он, как ни в чем не бывало. Налил из кувшина вина и протянул Бонифатию кубок. На вот выпей и боль успокоится.
Лучше уж дай мне яда, прохрипел Бонифатий, но кубок взял, глотнул из него и на мгновенье закрыл глаза.
Ну, что, отпустило? слегка улыбнулся Севастий. Скоро в Равенне узнают, что мы разбили войско Аэция, и слава непобедимого воина покинет его навсегда. Ты бы видел, как он подавлен. Еще немного, и признается даже в том, чего никогда не делал.
Вот как?
Поверь моему опыту начальника стражи. Все признаки на лицо.
Ты поклялся оставить его в живых.
Севастий мотнул головой.
Об этом я не забыл. Мы объявим, что он укрылся у скифов. А сами отправимся в Маргус и прихватим его с собой.
Не прихватим, а будем сопровождать.
С какой это стати?
Потому что я так желаю.
Кубок в руке Бонифатия дрогнул, и вино слегка пролилось, но Севастий был так окрылен победой, которую одержал в своем первом сражении, что ничего не заметил.
Хорошо, будь по-твоему, рассмеялся он. Вместо клетки с ржавыми прутьями его посадят на золотую цепь.
И только это сказал, в шатер вошла Пелагея. Тревожно взмахнула ресницами и посмотрела на мужа.
«Зачем ты поднялся на ноги? Тебе ведь худо», спросили её глаза.
Пора поменять повязку, проговорила вслух.
Сделаешь это позже, поморщился Бонифатий.
Нет-нет, не надо откладывать. Пелагея права. Лечение прежде всего, вмешался в их разговор Севастий и поспешил покинуть шатер. Вид загноившейся язвы и распухшего воспаленного тела был слишком ужасен и вызывал тошноту. Одна только Пелагея вела себя так, словно считала рану обычной царапиной. Промывала её, не брезгуя, и всякий раз шептала какие-то заклинания на языке вандалов.
Но сегодня она была молчалива.
Бонифатий понял это по-своему.
Не осуждай меня за то, что позволил Севастию перебить так много христиан на берегу. Война не оставляет нам выбора. А мира мы не видели с тех пор, как построили Рим.
Пелагея ему не ответила. Она и не думала осуждать. Оправдываясь перед ней, Бонифатий оправдывался перед самим собой, перед убитыми и перед Богом, в которого верил и не хотел прогневить.
*
В Маргусе их ожидала долгая холодная зима. Крепость, где они
разместились, находилась у основания лесистого холма. Высокий каменный дом и несколько деревянных построек во дворе с частоколом и сторожевыми башнями у ворот. Бонифатия поселили в комнате на втором этаже, превратив её в просторную уютную спальню. Рядом, в бывшей молельной, устроилась Пелагея. А пленника отвели в подземелье и приковали к стене.
Севастий уехал из крепости через несколько дней, оставив своих подручных следить за порядком. И не столько за пленником, сколько за Пелагеей, вполне способной снова его отпустить. Пелагея слышала, как Севастий приказывал им немедленно сообщать обо всем, что случится в крепости. Особенно его беспокоило здоровье Бонифатия, которое по дороге в Маргус пошатнулось так сильно, что добравшись до крепости, он уже не вставал с постели. Травники Маргуса оказались такой же химерой, как и лекари Аримина. Их живительные снадобья были ничем иным, как изменявшими сознание зельями и сонными настоями. Они облегчали состояние и помогали уснуть, но не лечили болезнь. Пелагея пыталась сказать об этом, но Бонифатий ответил, что слабость временное явление, и надо попросту отлежаться.