Меня прошиб пот, я поспешил заметить ее высочеству с понятным вам волнением:
«Ваше королевское высочество! Дом моего отца недостоин чести принимать столь знатную принцессу».
«Почему же?» поинтересовалась ее высочество.
«Мы бедны».
«От этого прием только выиграет в сердечности и простоте, я в этом уверена! заметила ее высочество. Как бы ни был беден дом Таверне, у вас, верно, найдется чашка молока для друга, который желает хоть на минуту забыть, что он, то есть я, эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции».
«О ваше высочество!» только и мог проговорить я, склонившись до земли.
Вот и все. Из почтительности я не осмелился продолжать спор. Я надеялся, что ее высочество забудет о своих намерениях или что ее фантазия развеется поутру вместе со свежим ветром в дороге. Однако этого не произошло. На почтовой станции в Понт-а-Мусоне ее высочество спросила меня, далеко ли до Таверне. Мне ничего не оставалось, как признаться, что мы всего в трех льё отсюда.
До чего ты неловок! вырвалось у барона.
Что поделаешь!.. Можно было подумать, что дофина догадалась о моем смущении: «Ни о чем не беспокойтесь,
сказала она, я недолго у вас пробуду. Однако, так как вы угрожаете мне тем, что прием может быть мне неприятен, мы будем квиты, потому что я тоже заставила вас страдать, когда въезжала в Страсбур». Как можно было устоять перед такой любезностью? Научите, отец!
О, это было совершенно невозможно! воскликнула Андре. Да потом, ее высочество, кажется, очень снисходительна и удовольствуется моими цветами и чашкой молока, как она выражается.
Да, однако ее не могут удовлетворить ни мои кресла, которые обломают ей бока, ни обшивка стен, которая приведет ее в уныние. К черту капризы! Повезло же Франции: ею будет править женщина, которой приходят в голову такие фантазии! Черт побери! Занимается заря будущего необыкновенного правления!
Отец! Как вы можете говорить подобные вещи о принцессе, которая осыпает нас милостями, оказывает нам такую честь?
Да она скорее обесчестит меня! вскричал старик. Кто сейчас помнит о Таверне? Никто. Славное имя покоится под развалинами Мезон-Ружа. Я лелеял надежду, что оно выйдет на свет в подходящий момент. Так нет же, напрасно я надеялся: явилось юное создание, пожелавшее из прихоти воскресить наше имя, поблекшее, запылившееся, жалкое, ничтожное. А следом за ней прибудут газетчики, которые так и вынюхивают, где бы посмеяться, как бы выудить скандальчик, которыми они только и живут! Уж они распишут в своих грязных листках, как принимали принцессу в лачуге у Таверне! Черт побери, у меня мелькнула мысль!
Последние слова барона заставили молодых людей вздрогнуть.
Что вы надумали, отец? спросил Филипп.
Я неплохо знаю историю, процедил сквозь зубы барон, если граф де Медина поджег свой дворец ради удовольствия обнять королеву, то я готов спалить свою лачугу, лишь бы не принимать ее высочество. Пусть приезжает!
Молодые люди услышали последние его слова и беспокойно переглянулись.
Пусть приезжает! повторил Таверне.
Она будет здесь с минуты на минуту, сообщил Филипп. Я проехал напрямик через Пьерфитский лес, чтобы выиграть время и опередить кортеж хотя бы на несколько минут. Теперь он, должно быть, совсем близко.
В таком случае не будем терять времени даром! воскликнул барон.
С проворством двадцатилетнего юноши он выскочил из гостиной, вбежал на кухню, выхватил из очага пылавшую головню и бросился к ригам с соломой, сухой люцерной и конскими бобами. Он поднес было огонь к вязанке, как вдруг словно из-под земли вырос Бальзамо и схватил его за руку.
Что вы делаете? воскликнул он, вырывая из его рук головню. Австрийская эрцгерцогиня не коннетабль де Бурбон, чье присутствие до такой степени оскверняло дом, что его лучше было спалить, чем пустить на порог предателя!
Старик замер, бледный, трясущийся; улыбка исчезла с его лица. Ему понадобилось собрать все свои силы: в ущерб чести, которую он понимал весьма своеобразно, ему предстояло перейти от едва терпимой бедности к полной нищете.
Идите в дом, сударь, идите! продолжал Бальзамо. У вас мало времени, а вы должны еще успеть снять этот шлафрок и одеться более подобающим образом. Барон де Таверне, с которым я познакомился во время осады Филипсбурга, был удостоен большого креста Святого Людовика. Я не знаю костюма, который бы не украсила подобная награда.
Сударь, возразил Таверне, несмотря ни на что, ее высочество увидит то, чего я не хотел бы показать даже вам: она поймет, что я несчастен.
Будьте спокойны, господин барон, я так ее займу, что она даже не заметит, новый у вас дом или старый, бедный или богатый. Помните о гостеприимстве, сударь: это долг дворянина. Чего ждать ее высочеству от врагов а их у нее предостаточно, если друзья будут сжигать свои замки, лишь бы не принимать ее у себя? Не будем предвосхищать грядущих бедствий: всему свое время.
Господин де Таверне повиновался со смирением, которое он уже однажды проявил. Он пошел к детям, обеспокоенным его отсутствием и повсюду его искавшим.
А Бальзамо бесшумно удалился словно для того, чтобы завершить некое начатое дело.