Вы тоже мечтаете! вскричал он. Ну что ж, однако, вам следовало бы, по крайней мере, дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего, грезит мадемуазель Андре. Затем у нас есть еще одна мечтательница мадемуазель Николь. Наконец, я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник Жильбер, подстреливший куропаток, фантазировавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них
Жильбер? перебил его Бальзамо.
Да, философ вроде Ла Бри. Кстати о философах: вы не из их числа? Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!
Ни да ни нет, сударь, я не знаю, о ком вы говорите, отвечал Бальзамо.
Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться,
все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой: «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель» . Или, например: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их» . Или вот еще: «Если королевская власть от Бога, то ее следует рассматривать как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской» . Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А все идет скверно, и началось это, понимаете, с тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!
В это мгновение Бальзамо показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.
Мадемуазель тоже любит философствовать? спросил, улыбаясь, Бальзамо.
Я понятия не имею о философии, отвечала Андре. Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.
Ну, мадемуазель, перебил ее барон, нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем жить благоденствуя, так любите же такую жизнь.
Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадемуазель не любила жизни, заметил Бальзамо.
Все, сударь, зависит от обстоятельств, возразила Андре.
Еще одно дурацкое словцо! воскликнул Таверне. Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?
У вас есть сын, дорогой хозяин? спросил Бальзамо.
Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта жандармов дофина; мой сын прелюбопытный субъект!
Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждый звук.
Поздравляю вас, сударь! сказал Бальзамо, отвесив поклон.
Да, продолжал старик, еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? спросил я. Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса» «Раса обезьян! возразил я. Да и то много будет чести назвать их так». Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди братья! Я брат какого-нибудь негра из Мозамбика, каково?
Это уж чересчур!.. воскликнул Бальзамо.
Ну, что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра ангел, брат апостол!.. Выпейте, сударь Ох, до чего же отвратительное у меня вино!
На мой вкус, оно превосходно, возразил Бальзамо, взглянув на Андре.
В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в гальбик, учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне спустил на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего друга-маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!
Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?
Вот именно.
О герцоге?
Да не о кардинале же, черт побери! Так высоко я не метил. Кстати сказать, тому далеко до племянника: он не смог так же долго продержаться
Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как герцог, вы покинули двор.
О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.