Путешественник был поглощен своим занятием и ничего не отвечал: следуя совету барона, он выбирал под навесом местечко посуше. Когда более или менее подходящее место для кареты было найдено, он дал Ла Бри луидор и вновь приблизился к хозяину.
Ла Бри, совершенно уверенный в том, что это монета в двадцать четыре су, опустил луидор в карман, благодаря судьбу и за такую удачу.
Бог мне судья, если я плохо подумал о вашем замке, сударь, ответил Бальзамо, отвесив барону поклон.
Будто желая доказать искренность своих слов, барон повел его, качая головой, через просторную и сырую переднюю, ворча на ходу:
Я знаю, что говорю. К сожалению, я свои возможности хорошо знаю, и они весьма ограниченны. Если вы француз, господин барон, хотя ваш немецкий выговор свидетельствует скорее об обратном, а итальянское имя Впрочем, это к делу не относится. Так вот, если вы француз, как я уже сказал, имя Таверне должно вызывать у вас представление о роскоши: когда-то говорили «Таверне Богатый».
Бальзамо думал, что за этими словами последует вздох, но он ошибся.
«Философ», отметил он про себя.
Сюда пожалуйте, господин барон, теперь сюда, продолжал хозяин, распахивая дверь столовой. Ну-ка, метр Ла Бри, обслужите нас так, будто у вас не две ноги, а двадцать.
Ла Бри бросился исполнять приказание.
У меня остался только этот лакей, сударь, пояснил Таверне, он не справляется со своими обязанностями. Этот дурак служит мне уже лет двадцать задаром, не получая ни единого су, ну а я кормлю его так, как он работает Он глуп, вот вы увидите
Бальзамо продолжал присматриваться к тому, что его окружало.
«До чего бессердечен! подумал он. Впрочем, возможно, это напускное».
Барон притворил дверь столовой. Подняв подсвечник над головой, путешественник окинул взглядом залу.
Он оказался в большой комнате с низким потолком, бывшей когда-то главным залом небольшой фермы, возведенной владельцем в ранг замка. Он так скудно был меблирован, что казался почти пустым. Плетеные стулья с резными спинками, гравюры с батальных картин Лебрена в черных лакированных рамках, дубовый шкаф, почерневший от копоти и старости, вот и вся меблировка. Посреди зала возвышался небольшой круглый стол, на котором дымилось единственное кушанье, приготовленное из куропаток с капустой. Вино было подано в пузатой керамической бутылке. Столовое серебро истертое, почерневшее состояло из трех приборов, кубка и солонки. Солонка была тонкой работы, но очень массивная; она казалась бесценным бриллиантом среди бесцветных камней.
Вот сюда, сударь, прошу вас, предложил барон стул гостю, не спуская с него пытливого взгляда. Вижу, вы обратили внимание на солонку, вы любуетесь ею; что ж, это свидетельствует о прекрасном вкусе. Это тем более любезно с вашей стороны, что солонка единственная здесь вещь, достойная внимания. Сударь! Разрешите от всего сердца поблагодарить вас. Впрочем, я ошибся. У меня есть еще кое-что, клянусь честью! Моя дочь!
Мадемуазель Андре? спросил Бальзамо.
Да, Андре, отвечал барон, не скрывая своего удивления осведомленностью гостя. Я желал бы представить ей вас. Андре! Андре! Поди сюда, дитя мое, тебе нечего бояться.
Я не боюсь, отец, отвечала нежным, мелодичным голосом молодая особа, без тени смущения или робости появившись в дверях.
Джузеппе Бальзамо умел хорошо владеть собой, в чем мы уже имели случай убедиться, однако он не смог удержаться, чтобы не склониться перед этой совершенной красотой.
Андре де Таверне, словно осветившая своим появлением зал, в самом деле, была хороша собой. Ее рыжеватые волосы были чуть светлее на висках и затылке. Черные глаза, большие и ясные, смотрели пристально, невозможно было отвести взгляда от ее притягивающих глаз. Влажные коралловые губы капризно изгибались. Восхитительные, античной формы, длиннее обыкновенного, белые руки поражали красотой. Гибкая талия была словно заимствована у языческой статуи, которая чудом ожила. Изгибом изящной ножки девушка могла бы соперничать с Дианой-охотницей; казалось, она не шла, а плыла, словно бестелесное чудо. И наконец, ее простое, скромное платье было сшито с таким вкусом, так чудесно
сидело на ней, что самый богатый королевский наряд мог бы по сравнению с ним показаться менее элегантным и дорогим.
Все эти подробности поразили Бальзамо. Одним взглядом, еще прежде чем поклониться, он охватил и отметил их, пока мадемуазель де Таверне входила в зал. Барон же, со своей стороны, ревниво следил за впечатлением, которое произвела на гостя красота девушки.
Вы совершенно правы, проговорил Бальзамо едва слышно, мадемуазель на редкость красива.
Не говорите бедняжке Андре слишком много комплиментов, небрежно отвечал барон, она только что из монастыря и поверит всему, что вы скажете. Это не значит, продолжал он, что я могу заподозрить ее в кокетстве напротив, моя дорогая дочь недостаточно кокетлива, сударь; будучи заботливым отцом, я пытаюсь развить в ней это качество главное оружие всякой женщины.
Андре потупилась, краснея. При всем желании она не могла одобрить странной теории своего отца.