Олег Смирнов КРАСНЫЙ ДЫМ (повесть)
1
Ивана-то и не вижу толком. Домой заявляется поздно. Только ляжем дежурный стук в дверь, на границе тревога. Иван, конечно, вскакивает как угорелый. Вернётся через пару часов, ляжем снова тревога Даже не знаю, откуда у меня двое детей
Не гневи бога, Кирка. И не обижай моих внучат, строго отвечала молодая бабушка сорок три всего. Ваня не по бабам бегает, а службу государственную справляет. Это-то ты должна понимать.
Что-что, а это разумею, с той же досадой говорила Кира. Служба, граница для него всё. Недаром в отряде его кличут службист
То, что и полковник Ружнев службист , лейтенанту стало ясно, когда договаривались о сигнале для отхода группы Трофименко. Тогда полковник сказал: «Три ракеты красного дыма». Заметьте: не красные ракеты, а ракеты красного дыма. Это и есть подлинный язык, достойный командира-службиста, которому можно верить, на которого можно положиться. Тем более если это командир стрелкового полка, и воинское звание-то какое большое полковник. По крайней мере, для лейтенанта, начальника заставы.
Ведь что такое застава накануне войны? Тридцать сорок человек по штатному расписанию. В полку примерно полторы-две тысячи. Во всем погранотряде не наберется половины, а то и трети численного состава стрелкового полка, и отрядами командуют майоры да подполковники, полковник же может командовать и дивизией! Ну а что касается вооружения, то и говорить нечего: на заставе легкое стрелковое оружие, а в полку есть пушки и миномёты. Словом, лейтенант Трофименко и полковник Ружнев персоны несопоставимые. Да и в возрасте разница: командир полка лет на пятнадцать старше, если не больше. Почти что в отцы годится начальнику заставы. И это также вызывает к нему уважение и доверие. И что-то вроде жалости. Потому что, когда они впервые увиделись, полковник Ружнев выглядел просто-таки умученным: сиплый, еле слышный голос, налитые кровью белки, мешки в подглазьях, лицо землистое, осунувшееся, и фигура осунувшаяся, ссутуленная. И ещё: голову полковника дергало тиком, как от контузии.
Но полковые штабисты мимоходом объяснили Трофименко: пули и осколки покамест обошли командира полка, дёргается он на нервной почве, из-за переживаний. Понятно? Как не понять: начался десятый день войны, сколько за это время мы хлебнули и пограничники, и армейцы. Тут станешь дёргаться и заикаться, в такой кровавой бане попарились с рассветом двадцать второго июня, будь проклята эта дата.
Да, десятый день грохотала по земле канонадой, лязгала танковыми гусеницами, гудела в воздухе бомбовозами небывалая, чудовищная война. Сегодня первое июля. А что будет первого августа? Наверняка уже вышибем подлых захватчиков из советских пределов и заколошматим на их собственной территории. Отступление наше временное. Соберёмся с силами и двинем вперёд. А пока
Рассветная, со скупой росой рань, обещающая жаркий, душный день, когда нечем будет дышать и когда будешь без конца пить. Впрочем, и теперь уже, по предутренней прохладе, рука тянется к фляге. Странная эта жажда появилась у Трофименко где-то в полдень двадцать второго июня,
в разгар боев у заставы, и вот не унимается десятые сутки. Будто что-то печет внутри, горит какой-то неугасимый огонь, который надо все-таки залить. А может, просто жара адская, потеешь, ведь носишься туда-сюда. Может, и так, но жажда прямо-таки нестерпимая. Нет, внутри, в душе горит, однако зачем же тогда пить воду? Старшина Гречаников посоветовал: «Товарищ лейтенант, да трахните лучше водочки. Она и сымет вашу жажду, точно говорю» Трофименко внял совету, хлебнул вдосталь из немецкой трофейной фляги, слегка захмелел, увы, мир увиделся таким мрачным, война увиделась такой жестокой, а положение их увиделось таким безнадёжным, что Трофименко зарёкся впредь употреблять спиртное. Только вода! Хочешь пить так и пей, колодцев, озерков и ручьёв тут хватает.
Он отвернул колпачок другой фляги, тоже немецкой, в сером суконном чехле, где была вода, запрокинувшись и двигая острым кадыком, сделал несколько затяжных глотков. Вода была тепловатая, отдающая чаем (немец, видимо, держал в ней горячий чай), но на какой-то миг жажда попритихла.
Тяжко, утробно взрывались на востоке бомбы понятно: недавно прошли над головой эскадрильи «юнкерсов», загруженные, натужно воющие; отбомбившись, вернутся облегченные, но так же будут подвывать моторами. Бомбят, судя по всему, железнодорожную станцию. Хорошо, что полковник Ружнев поведет свою часть южнее станции и не угодит таким образом под бомбёжку. Хотя, конечно, при световом дне немецкие самолёты-разведчики могут засечь полк и на лесных дорогах: глазастые, черти, по радио вызовут «юнкерсов» и «мессершмиттов» и тогда держись. Ну да полковник Ружнев опытный командир и должен побеспокоиться о маскировке.
Трофименко размял затекшее во сне тело, зевнул, потер глаза: спал мало, и глаза резало и щипало, как от дыма. Да, впрочем, и всамделишного дыма вокруг хватало: и от рвавшихся бомб, снарядов и мин, и от горевших построек, лесов, хлебов. Вонь гари была так же устойчива и так же привычна, как смрад разлагавшихся трупов. К этим запахам войны привыкнуть, однако, трудно; нет-нет да и подступит к горлу тошнота. Ладно, что во сне этого не ощущаешь.