Позвольте поворчать на прощание. Для меня словосочетания «патриот своего дела» или, там, «патриот своего города» звучат абракадаброй. Ведь «патрия» означает Отечество. И более ровно ничего.
Патриотизм предполагает объединение нации в экстремальных условиях. Патриот в мирное время, мягко говоря, бессмыслица, пустое обозначение «своего» в отличие от «чужих». Теряется сама сущность этого высокого определения. Вот когда, не дай Бог, нам придется отстаивать свою Отчизну от, допустим, талибов (которых, кстати, мы и вывели на тропу войны), тогда и только тогда выяснится, кто патриот, а кто не очень. Вот тогда и слово станет уместным и нужным, и спрос с него соответственно. А пока работать надо. Просто работать, без всякого патриотизма. Он мирной жизни не требуется. Звон один.
В заключение напомню хорошо известное русской интеллигенции определение горластых «патриотов» конца прошлого и начала этого века: КВАСНОЙ ПАТРИОТИЗМ. Огульное восхваление всего своего, даже отсталых форм жизни и быта, и порицание всего чужого. (Академический Словарь русского языка).
ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ
травой на ее лугах, тихо вздохнуть в шелесте ее березовых рощ. Может быть, даже не ради себя, а ради внуков и правнуков, которые будут жить в той России, что возникнет из пепла подобно птице Феникс. Но беда в том, что мало, кто помнит, какой была она, та Россия, которой предстоит возродиться, и я по мере сил своих пытаюсь собрать осколки разбитого вдребезги. По обрывкам, которые застал в детстве, по собственным воспоминаниям, по рассказам родителей. По долгу совести своей.
Летом 1935 года отец получил месячный отпуск, едва ли не впервые с 1914-го, и взял меня с собой в Крым. И я увидел море, о котором столько мечтал и столько читал. Оно было тихим и покойным, и я долго не мог оторвать от него глаз.
Это не ностальгические вздохи о детстве. Это ностальгия по временам, когда гость еще оставался гостем, ребенок ребенком, а люди людьми. Когда Россия еще оставалась Россией наперекор гражданской войне, голоду, террору и унижению, подобного которому Россия не знала со дня зачатия своего. Со дня победы на поле Куликовом.
Мы прошли с отцом от Байдарских ворот до Алушты по замысловатому серпантину старой дороги, куски которой еще сохранились ниже современной автомагистрали. Мы шли, никуда не торопясь, отец учил меня есть сырые мидии и вареных крабов и категорически запрещал забираться в сады и виноградники, которых никто не сторожил. А под вечер мы заходили в любое селение, где нас и кормили, и поили, и укладывали спать. Это были либо татарские аулы, либо греческие поселки, и я запомнил их по вкусу. По кисловатому, разбавленному специально для меня татарскому вину, горькому молоку греческих коров и ароматным взварам айсоров.
Русские на побережье жили тогда, в основном, в городах да при санаториях, потому что принцип частной собственности инерционно еще продолжал существовать. Россия, захватывая сопредельные территории, никогда не нарушала его, став могучей империей, но так и не превратившись в оккупанта.
Это и позволяло ее населению сохранять дружбу и уважение. И в каком бы селении мы не останавливались, нас встречали в самом почетном доме, куда постепенно подходили татары и греки, армяне и айсоры, и другие соседи, Бог весть каких национальностей. Не сразу, разумеется они все были на редкость деликатны а после того, как до отвала кормили нас. Потом меня отправляли к ребятишкам, а отец оставался с мужчинами пить вино, рассказывать «о текущем моменте» и отвечать на бесчисленные вопросы. А я не знал ни татарского, ни греческого, но детский язык одинаков во всем мире.
Тогда Крым был цветущим садом. Татары издревле долбили ямы в скалистом грунте, возили плодородную землю из-за Яйлы и выращивали груши и яблоки, каких я более нигде не встречал. А греки создали сотни сортов десертного винограда и делали вина, от которых остались одни названия. Это был единственный в мире заповедник высочайшей садоводческой культуры глубокой древности. Его не смогли уничтожить никакие завоеватели ни Османская империя, ни Россия. Потому что берегла его на редкость трудолюбивое и удивительно разноплеменное население.
Мой родной Смоленск тоже отличался поразительной многонациональностью. В первом классе 13-й школы со мной вместе учились русские и чеченцы, украинцы и евреи, белорусы и поляки, эстонцы и айсоры, татары и латыши, немцы и литовцы, и уж не упомню, кто еще. И никто никогда не интересовался твоей национальностью, никто и никогда. Это был осколок старой России, в котором мне выпало великое счастье сделать первый шажок из детства, бережно унеся из него чувство естественного бытового интернационализма, на котором тысячу лет стояла Россия. И ехали в нее не за длинным рублем, а убегая от унижений и преследования. И Россия равно принимала всех. Немцев и китайцев, болгар и армян, сербов и курдов. В центре Смоленска длинный худой китаец торговал с лотка бумажными змеями и фонариками, айсоры до блеска чистили сапоги, армяне варили сладости, и никто никому не мешал, не унижал, не называл обидными словами. В России не существовало разделения по национальному признаку, существовало разделение по вероисповеданию. А потом веру отменили, а державно властвовать без разделения подданных коммунисты не умели и разделили. По пятому пункту в паспорте.