Расслабься, Би, бросает он, не отрывая взгляда от дороги. Я знаю, что делаю.
Ты больной?!
Дубровский только усмехается. Спокойно и расслабленно, как будто я сейчас не визжала, а просто спросила, как у него дела.
Может быть, бросает короткий взгляд в мою сторону. Но тебе же нравится.
Я открываю рот, чтобы сказать ему все, что я о нем думаю, но не успеваю машина резко ускоряется. Меня буквально вжимает в сиденье.
Дубровский! мой голос срывается, а он, черт возьми, смеется.
Настоящий, низкий смех, который проходит по моей коже горячей дрожью до самых кончиков пальцев на ногах. Я чувствую, как они пожимаются прямо в туфлях.
Давай уже по имени, Би, предлагает он, как будто мы ведем светскую беседу, а не летим на бешеной скорости.
Я с опозданием понимаю, что произошло.
Я назвала его по фамилии.
Хотя официально он так и не представился, просто уточнил, Майя ли я.
Черт.
Господи боже.
Сбрось скорость, прошу я, сцепив зубы от страха ляпнуть еще что-то разоблачающее. Во мне слишком много адреналина и непонимания происходящего, и никакие защитные механизмы, которые всегда спасают меня от опрометчивых решений, не работают. Сбрось скорость, придурок!
Боишься быстрой езды?
Да, блин, боюсь! Хочется зажмуриться, потому что кажется в следующий крутой поворот мы точно не впишемся.
Спортивные тачки ржавеют, если их не ебать нормальными скоростями, небрежно бросает он.
Я чувствую, как внутри что-то резко опускается. Как он это сказал. Грязно. Легко. Как будто мы с ним всю жизнь так разговариваем.
И снова мягко выкручивает руль просто раскрытой ладонью.
Как в тех долбаных фильмах про ночных гонщиков.
Я делаю глубокий вдох, потому что на этом повороте аэродинамика вдавливает мою грудную клетку.
Дыши, Би, гад просто
давит так, что кажется просто не смогу дышать. Потом все-таки прорываются сразу градом. Я трясусь в мелкой дрожи, глушу всхлипывание в собственных ладонях.
Господи, как же больно.
Тру кожу мочалкой. Раз за разом. Вода смывает пену, но ощущение его рук, его запаха не уходит. Как будто Дубровский вцепился в меня, в мои нервы, оставил под кожей свои метки, и я понятия не имею, где они и как их стереть.
Горячая вода не помогает. Растертая почти до крови кожа все еще помнит слишком много. На бедрах чувствуются синяки от его пальцев.
Я чувствую себя использованной. Более использованной, чем небрежно брошенный им презерватив.
Я никогда не позволяла мужчинам так с собой обращаться. Никогда не позволяла себе поддаваться. Но с ним все пошло не так.
Ему я поддалась.
У меня после Сашки никогда и ни от кого так не кружилась голова.
Я сама дала ему ключи. Сама его впустила.
Раздвинула для него ноги.
И он просто
Я жестко залепляю рот ладонями, потому что ору от боли слишком отчаянно и громко.
Забудь! прорывается сквозь пальцы чей-то чужой голос.
Стонущий, как у банши. Кровоточащий.
Но единственное, что заполняет мои мысли его голос.
«Пиздец классно тебя ебать»
Я зажмуриваюсь и снова тру кожу до жжения.
Просто исчезни, пожалуйста. Просто исчезни
Глава десятая
На следующий день утром просыпаюсь с температурой тридцать девять. Никаких других симптомов у меня нет.
Прошу Амину организовать мне три дня платных отгулов.
На ее встревоженный вопрос, что случилось, ничего не отвечаю.
Она видела, что я уходила с того вечера в компании Дубровского. Мы с ней больше двух лет работаем плечом к плечу и моя ответственная помощница в курсе, что я не из тех женщин, которые забьют на работу ради романа.
Но через десять минут она перезванивает и говорит, что дело сделано. Спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь. Отказываюсь и забираюсь под одеяло с головой, планируя провести в позе эмбриона все эти семьдесят два часа.
Но меня не берет даже ядреное успокоительное.
Точнее, пара таблеток, запитых остывшим чаем, притупляют физические реакции тела. У меня даже кожа наощупь становится примерно такой же грубой, как у носорога. Но картинки в голове никуда не деваются.
Дубровский торчит там.
И проклятая память, чтобы не делать мне еще больнее, начинает как ластиком стирать все, что было после двух моих оргазмов. Там остается только он жутко красивый, высокий, сексуальный. И ощущение маленького металлического шарика во рту, который я до сих пор чувствую стоит только прижать язык к верхнему нёбу.
Я стараюсь ни о чем не думать.
Вечером, когда мне все-таки удается немного поспать, начинает звонить телефон.
Он лежит на прикроватной тумбочке, но дотянуться до него мне так же сложно, как будто совершить подъем на Эверест. Только когда становится ясно, что звонящий явно не отделается парой пропущенных, нахожу в себе силы сесть в кровати и, щурясь в полумраке комнаты, разглядываю слишком яркий для моих глаз экран.
Мама.
Я не хочу ни с кем разговаривать, но это моя семья. А у отца в прошлом году уже были проблемы с сердцем, которые буквально уложили его на больничную койку.
Что-то случилось, мам? стараюсь придать своему голосу хотя бы какие-то живые интонации.
У Андрея аппендицит! кричит в трубку так громко, как будто у моего племянника обнаружили какую-то неизлечимую болезнь.